А дело серьезное. В физике давно бы уже были определены понятия, выявлены корреляции, сформулированы законы. Но как ни дороги в долларах физические опыты, социальные эксперименты оплачиваются кровью, большой кровью. Так что для людей, живых пока еще индивидов, лучше и спокойней, чтобы теоретические проблемы решались на словесном уровне. Потом на собаках.

Поэтому откуда нам знать: есть ли уже социальный заказ или пока еще нет его.

Одни прут на демонстрации со знаменами, другие бросают тухлые помидоры в них, кто как понимает этот самый социальный заказ. Был ли в России в 1916, скажем, году социальный заказ на проведение кровавой революции со свержением царя и установлением террористического режима?

В философской библиотеке МГУ мне попалась дореволюционная брошюрка. Автор, кажется, некий Яковенко. Обзор философии того времени. Хорошо о Плеханове (Бельтове). Грамотный агитатор чужеродной, иноземной, немецкой философии. Про Ленина (Ильина) сказано, что это философ поверхностный, ругатель, зато человек, которому не терпится сделать революцию.

Браво Яковенко! Много я слышал о великом Ленине, лучшего определения не встречал.

Владимир Ильич социальный заказ носил с собой. Этот социальный заказ, а скорее, приказ Ленин получил вместе с извещением о смерти брата. Изображено на живописном полотне, как он рядом с плачущей маменькой сжимает кулаки:

— Утопим в крови (в переводе с людоедского языка на простой: мы пойдем другим путем. Не индивидуального, а массового террора).

Вопрос для школьной викторины: был ли социальный заказ на революцию, прямо или косвенно погубившую порядка сотни миллионов человек?

Ленинский ответ известен. А вот его подельник Плеханов сверился с пунктами марксистской теории насчет революционной ситуации и свернул в сторону:

— Социальный, мол, заказ не созрел пока, свергнуть-то вы ца-ришку свергнете, а вот для удержания власти много цистерн крови придется пролить.

Про евреев-зачинщиков ничего не сказал.

— Мы за ценой не постоим, — сказал Владимир Ильич и отдал честь навсегда.

Кровь-то имелась в виду не своя — чужая, вражеская.

Историки, а чаще люди со стороны, любители наперебой решают уже почти сто лет назад решенный вопрос. Не в теоретическом плане решают, а в любимом:

— Кто виноват?

Если был социальный заказ, то с Ленина, большевиков, да и с евреев, (если есть соцзаказ, то вопрос о национальной принадлежности исполнителя отходит на двадцать второй план) снимается вина и тяжким грузом ложится…

Я уж и не знаю на кого. Претендентов много.

На царя, которого как раз провозгласили святым — слов нет!

На думу, на правительство, на Распутина, на гнилую русскую аристократию, на мировую войну, на говенную интеллигенцию, на Антанту…

Зато вина становится совершенно криминальной, если считаешь, что никакого социального заказа не было (что их вообще не бывает). Если необходимости в кровавой революции не было, значит, большевистская банда Ленина — узурпаторы власти, политические авантюристы.

Пусть, пусть пока в Мавзолее понежится.

И не надо было евреям — я лично к тебе, отец, обращаюсь — лезть в это кровавое дерьмо. Объяснить, почему так получилось, можно, а оправдать нельзя.

Пока не изобретут прибора по измерению наличия социального заказа и его интенсивности, евреи всегда будут виноваты.

Большинство, подавляющее большинство людей не ощущают никаких социальных заказов, как минимум все те же девяносто пять процентов. И я думаю, не потому, что интеллектуально закрыты, социально тупы. Хватает ясных, слышимых приказов, от жены, от детей, от семьи, от друзей, а еще на работе. Да, на работе. И указы правительства. Заветы, директивы — только успевай подставлять.

Для домашнего совершенствования понимания сути социального заказа стоит самому решить: уголовные преступления во всех видах: воровство, хулиганство, подлог, мошенничество, грабежи и убийства — совершаются по социальному заказу или по широте преступной души?

Во всем мире. Во все времена. И проследить, как один из ответов тащит тебя в марксисты, а другой в анархисты.

Марксисты полагали, что это общество виновно, грех на нем. Про преступления в своей стране они не афишировали, а когда сообщали, называли их родимыми пятнами капитализма. Как социальной системы. Объявили программу: методами Лысенко вырастить человека новой коммунистической морали, которому и в голову не придет воровать. А решить ее собирались тем, что создавали систему тотального, сквозного дефицита.

Ничего нет, нечего и красть, а на страже — главное изобретение марксизма: учет и контроль.

Пишу эту чепуху, время оттягиваю. Ясно, что это все про отца моего, для него.

Был молодой, энергичный, веселый, на молодежных фотографиях в центре. Кем бы он мог быть? Портным, мужским портным — мечта моя. Кем бы мой отец мог быть, не призови его к жертве социальный заказ империи победивших людоедов? Ко многим жертвам, к тысячам жертв. Вопрос все тот же.

Мой отец — самый яркий пример, но и все остальные десятки тысяч палачей — садисты, изуверы. Ведь вот же на места школьных учителей не приходят простые заурядные люди с улицы, а только все сплошные Амосы Каменские, Корчаки да Макаренки. Или нет? Или как?

Массовая специальность. Если бы всех садистов прогнали из палачей, то их места, должности палачей, а их много стране требовалось, остались бы вакантными?

Ясно ведь, что я сказать хочу: палач — это работа согласно социальному заказу, а вовсе не внутреннее призвание! Ставить вопрос о садизме — ставить телегу впереди лошади, браться не с того конца. С больной головы на здоровую.

У каждого города в мире, даже не слишком большого, — скотобойня. Там люди работают, тысячи людей. Сто лет назад работали, тысячу, с тех пор как город стоит. И через сто лет будут работать. Будущие, не рожденные пока люди. Жуткая, жестокая, кровавая работа, я по телевизору несколько раз видел.

Так кто они, эти работающие на скотобойне люди? Садисты? Изуверы? Живодеры? Работа ужасная. Не позавидуешь.

Хотя, когда в стране поголовный голод, этой работе больше всего и завидуют. Ушел на пенсию мясник, на его место хоть конкурс объявляй, аукцион.

Сто претендентов на одно место, побольше, чем во ВГИК. Если всех-превсех злых, жестоких от общества колючей проволокой отделить, есть же не перехочется, надо новых мясников набирать. Из нежных и добрых теперь.

Тут я понимаю, большая разница. Одно дело — еда, естественная общечеловеческая потребность, другое дело — пытки живых людей по застенкам. Пытки живых людей по застенкам — неестественная, противоестественная социальная потребность преступного государства.

Был социальный заказ на определенное число, историки знают, сколько именно, палачей. Заказ был выполнен, все места заняты. Неоднократно самих палачей перемалывала та же человекогубилка. Но заказ оставался в силе, социальные функции-то, места-то оставались и моментально заполнялись