Вечером перед выступлением во дворце она нервничала сильнее, чем всегда, но и чувствовала себя счастливее, чем обычно в последние годы. Возможно, потому, что открывала новую страницу в жизни. Независимо от причин, по которым Ренье решил присутствовать на чтениях, у него был шанс прочувствовать ее радость от выступления. Наверняка он будет тронут поэзией и тем, как Грейс ее преподносит. Услышит, как гремят аплодисменты, и сам внесет в них свою лепту; и будет гордиться женой, и, вероятно, ощутит, каково это, когда тобой восхищается целый зал. И тогда стена, которая так давно их разделила, наконец рухнет. «Похоже, мне все-таки до сих пор есть дело до того, что у тебя на уме», — с теплом думала она перед тем, как выйти на сцену, ожидая увидеть улыбку мужа, который явно гордится ею.

Когда Грейс ступила под теплые белые лучи прожекторов, она словно вернулась в то время, когда была на несколько десятилетий моложе и впервые появилась на бродвейской сцене, зная, что в зале ее родители, и гадая, что же они подумают. Внутренности от волнения взбунтовались, в горле стоял комок. Как вообще она сможет говорить?

Она подняла глаза к ложе, где сидел Ренье, — ведь на ней были очки, и ей все было видно, — и разглядела голову мужа, склоненную к плечу, его приоткрытый рот и опущенные веки.

Он спал. Несмотря на то, что ее приветствовали громкие воодушевленные аплодисменты.

Нервное гудение, которым до сих пор было охвачено все тело, прекратилось. На какой-то миг она перестала даже слышать аплодисменты. Грейс чуть было не закричала Ренье: «Я выступаю всего лишь третьей по счету, и ты — мой муж!»

Вместо этого она скользнула взглядом по лицам зрителей в партере — там все бодрствовали и улыбались в ожидании. «Что ж, — сказала себе Грейс, выпрямляя плечи, — какая разница, смотрит он или нет?» Своим сном муж причислил ее к той же элитной категории, к которой принадлежали лучшие оперные певцы и артисты балета Европы. И внутри возник знакомый панцирь, кулак гнева, что, защищая ее, сжимался вокруг сердца еще в ту пору, когда она была девочкой.

Она сделала глубокий вздох и подняла глаза туда, где сидела, благожелательно глядя на нее сверху вниз в ожидании, королева-мать, в честь которой и были устроены чтения. Грейс нашла в памяти слова стихотворения Джона Китса, с которых начиналась ее программа:

О, если б вечным быть, как ты, Звезда!

Но не сиять в величье одиноком…[33]

* * *

Несмотря на тайное желание Грейс, чтобы этого никогда не случилось, день свадьбы Каролины наступил, — хотя никто из Виндзоров при сем событии и не присутствовал. Старшая дочь, ее первенец, выглядела почти как святая в своем скромном вышитом платье, светящемся волшебной белизной по контрасту с загорелой кожей и темными волосами, зачесанными назад и прикрытыми фатой, которую удерживали две усыпанные цветами дуги по бокам головы.

Грейс старалась по возможности не смотреть на Филиппа, потому что видеть их вдвоем значило лишний раз убеждаться, как не подходят они друг другу даже физически — слишком юная и нежная, чуть угловатая Каролина и Филипп, возраст которого читался в морщинах на лице с крупными, огрубевшими чертами и улыбке политикана. «Какая ирония! — подумалось Грейс. — Зрелые мужчины многие годы пленяли меня и на экране, и вне его, но в результате за человека, который слишком стар для нее, выходит моя дочь». Какие бы претензии ни накопились у Грейс к Ренье, возраст в их число не входил.

— Каролина говорила мне, как важно для нее, что вы оба сегодня здесь, — сказал Альби родителям, пока они в одном из церковных помещений ждали начала церемонии.

Стефи тоже была тут, она сидела на столе, болтая ногами и жуя резинку, как всякая школьница.

— Ты у нас дипломат, — проговорила Грейс, улыбаясь и поглаживая сына по щеке. Она чувствовала, как подступают слезы, но была полна решимости сдержать их, хотя на всякий случай и попросила свою самую доверенную визажистку использовать сегодня лишь водостойкую косметику. — Спасибо, что поделился этим с нами.

Церемония, месса, фотоснимки, бесконечная очередь поздравителей под клонящимся к вечеру, но все еще жарким солнцем Монако… Казалось, этот день будет тянуться и тянуться. Каролина, которая обычно терпеть не могла подобные пышность и формальности, сейчас, когда внимание и комплименты доставались ей, казалось, наслаждалась каждой минутой происходящего. Она с искренней благодарностью улыбалась, обмениваясь поцелуями или рукопожатиями со всеми подряд, и Грейс вдруг показалось, будто ее выпотрошили, как тыкву перед Хэллоуином, когда она вдруг кое-что подметила в дочери. Каролина почувствовала, что ее видят. Замечают. Неужели, несмотря на все старания Грейс не уподобляться собственной матери, она все же повторила ошибки Маргарет Майер Келли? Неужели Каролина чувствовала себя ненужной, незаметной? Неужели свадьба была той сценой, на которую ей пришлось ступить, чтобы привлечь внимание родителей?

Нож, который потрошил ее, снова взялся за дело, когда Грейс наблюдала, как Ренье вывел Каролину танцевать в центр зала. Оркестр заиграл «Милая Кэролайн» — песню, которая, впервые прозвучав где-то десять лет назад, стала в семье подобием гимна Каролине. Отец и дочь улыбались друг другу, будто никого, кроме них, тут не было, и одновременно сказали: t’aime, papa»[34] и «Je t’aime, та fille»[35]. «И когда мне больно, — пел солист, — то уходит боль, стоит лишь тебе меня обнять».

Яростная материнская ревность переполнила Грейс, которая могла только гадать, что думает Филипп, глядя на Каролину с ее отцом, и пробежала глазами по толпе в поисках новобрачного. Искать пришлось дольше, чем предполагалось, потому что он стоял где-то сзади возле замысловато украшенного торта, даже не глядя на невесту, и смеялся с каким-то елейным, фальшиво улыбающимся бизнесменом. «Я всегда буду рядом, если понадоблюсь тебе», — мысленно обратилась Грейс к дочери, надеясь, что наконец-то справится с этой задачей и сможет в нужный момент дать Каролине то, что будет той необходимо.

* * *

После свадьбы во дворце воцарилась жуткая тишина. Грейс одна отправилась в Рок-Ажель, нуждаясь в целительном прикосновении высоких трав и луговых цветов. Перед отъездом она сказала остальным членам семьи, что будет рада каждому, кто захочет к ней присоединиться. Никто не вызвался, и она отбыла, прихватив с собой новый томик