У школы уже дежурили трое мальчишек. Увидев их, Вера кивнула Мане:

– Ничего! Справимся. Они, небось, ещё младше нас. Вон какие низкие.

– Ага-а, – недоверчиво протянула Маня. – Тот вон, – указала она на мальчика с раскрасневшимися от мороза ушами и светлыми волосами ёжиком на голове, – это Стас. Грубый. Он меня в прошлый раз так отпихнул, что я носом в снег полетела. Давай, может, в другой раз придём?

– Не могу, – ответила Вера. – Дед просил.

Маня сделала умоляющее лицо, готовясь плакать и просить Веру уйти, но тут заметила, как Стас, первым подобрав брошенный немцем окурок, спрятал его в карман и пошёл прочь.

– Наверное, набрал сколько ему надо, – сказала Вера. – Теперь проще будет. – И они подошли к мальчишкам.

– Давайте в очередь, – недовольно хмыкнул тот, что повыше.

– C чего это? – фыркнула Вера. – Кто быстрее, того и трофеи!

Мальчик рассмеялся.

– Трофеи… Скажешь тоже! – Но возражать не стал.

В это время два немца, стоявшие на крыльце, перебросились несколькими фразами, и один из них ушёл. Второй, хитро поглядывая на ребят, закурил сигарету.

Дети отошли в сторонку и стали ждать. Вера заранее сняла варежки, чтобы не мешали, когда будет хватать окурок, – она верила: он достанется именно ей – и грела руки в карманах.

– Это даже хорошо, что вы пришли, – тихо сказал мальчик, который до сих пор молчал. – Не так страшно.

И все продолжили наблюдать, как немец со смаком делает затяжку за затяжкой. Вот к нему снова подошёл другой. Куривший сказал ему что-то и бросил окурок.

Дети бросились наперегонки.

Вера не смотрела на остальных. Только на окурок. Она прыгнула к нему, упала на коленки, наклонилась, схватила… и вдруг почувствовала, как будто вспыхнула под воротником шея. За шиворот хлынула вода с паром. Кипятком обдало руки. Вера попыталась подняться: опёрлась на кулак, в котором крепко сжимала окурок, и… шлёпнулась назад. Ноги не слушались, видимо, от страха.

– Вера! – Маня потащила подружку за мокрый рукав.

Сверху раздавался грохочущий смех немцев. Он бабахал и стрелял, будто внутри у фашистов стояли пушки, которые теперь беспрестанно палили.

– Вера, ты цела? – допытывалась Маня, таща подругу за рукав.

Мальчишки куда-то подевались.

– Да-а, – заревела вдруг Вера. – Они меня кипятком…

– Больно? – Маня хотела погладить Верину шею, но боялась навредить ещё больше.

Вера всхлипнула.

Пока шли домой, девочка сожалела о том, что несёт деду только один окурок; радовалась, что в суете не потеряла Манин кисет, который тут же вернула: для одного окурка он ни к чему; и что немцы не увидели надпись «Бойцу смельчаку!» Маня не выпускала рукав подруги до самого Вериного дома.

Узнав, что случилось, дед Григорий потёр глаза.

– Внученька моя любая, – словно извиняясь, сказал он, – кидаю курить, только не ходи не собирай окурки. Не будет табака – я люльку сосать буду. Только не надо больше.

Когда мама намазывала шею несолёным салом, Вера, пыхтя, терпела. «Был бы папка рядом! Были бы братья здесь! Они смелые, как и все бойцы, которые сражаются за родину. Папка, Саша, Володя – они бы за меня заступились. Хотя нет! Отомстили бы! Но они ведь уже воюют… и не только за меня, но и за всех…»

– Ну что? Хоть полегчало? – спросила мама, закончив.

Вера ответила, что да. Хотя шея всё ещё горела.

Четыре преснока[2]

Солнце припекало по-весеннему. Повылезали подснежники. Ожоги уже не беспокоили Веру. Только стянувшаяся в неровный рубец кожа на запястье напоминала о жестокости оккупантов. «Как есть гитлеровцы! – рассуждала Вера, сидя на печке, и хмурилась. – Страшные. Злые. И те, которые… – она оглянулась на деда Григория, словно бы он мог услышать её мысли, – которые Мэйсю расстреляли, и тот, который летом мамку избил, и тот, что чуть не застрелил Шельму, и эти, в чёрных сапогах с подковами. Летом во дворе длинными ножами-штыками землю в огороде прокалывали… – Вера вытащила из-под одеяла матерчатого зайца и погладила его между ушей. – Штык уткнулся в сундук, стукнул, они – «Шнель! Шнель!» – Толе. Тот выкопал – что делать? Всё забрали, мародёры! Валенки мои хорошо хоть оставили за ненадобностью. Зиму я в них отходила». Она облегчённо вздохнула и поцеловала зайца в нос.

– А вдруг и тебя бы забрали? Или хуже – изорвали бы и в грязь, как мамкины платья. Я всё-таки правильно сделала, что тебя в сундук не положила, когда мы в беженцы уходили.

Тут Вера услышала, как мама застучала посудой, и побежала смотреть. Она не раз замечала: когда наблюдаешь за тем, как всё готовится, становится не так голодно. Вот бы можно было есть только глазами! Посмотрел на картошку или молоко – и сыт!

Мама скатала четыре преснока из вязкого теста, подравняла их толкачом, выложила на сковороду и чепелой[3]поставила её на угли – в печку.

– Вот и всё, – вздохнула она, – муки трошки ещё есть, а вот бульба последняя ушла. Скорей бы земля оттаяла – выберем ночку да пойдём с вами на колхозное поле. Там накопаем. Перезимовала бульба в земле – сладкая будет, – мама поморщилась.

– Хорошо же, если сладкая? – удивилась Вера.

Мама грустно улыбнулась.

– Это морковь сладкая – хорошо, или яблоки. А бульба… Вот сама попробуешь.

Вера снова задумалась. Мама вчера, значит, последнюю бульбину немцу отдала. Молоденький такой пришёл. Не требовал, а просил: «Матка, яйко, кура, млеко». Мама так по-доброму с ним разговаривала, будто жалела. Сказала, что ничего нет, кроме бульбы и молока кружечки. Вынесла ему. Он сразу за сарай побежал. Сел там, поел всё. Потом вышел и кланялся: «Данке шён! Данке шён!» Благодарил. «Матка, – сказал, – Гитлер – капут! И Сталин – капут!» И пошёл.

Вдохнув поглубже аромат уже почти готовых пресноков, Вера сглотнула слюну.

«Почему не может быть так, чтобы всегда был мир? Чтобы еды хватало и никто ни с кем не воевал?»

– Зови деда с Толей обедать, – сказала мама.

И Вера, подпрыгнув, – дождалась! – побежала.

Угощают?

Вот уже неделю мама, Вера и дед Григорий сильно тревожились: у Толи не проходил жар. Ненадолго помогали обтирания прохладной водой. Но потом снова поднималась температура.

Мама, беспокоясь, чтобы Вера не заразилась от брата, выгоняла её на свежий, пахнувший берёзовыми почками, воздух. Покормить кур, убрать навоз за Зорькой, принести дров или, пока немцы не видят, побегать с подружками.

– Готовы? – спросила Вера Маню и Лиду, стоя на месте с завязанными платком глазами.