– Папа! – ахнула Джейн. – Ты где?

– Дома у нас, на Холме. Это мой тебе рождественский подарок, Джейнелет. Три минуты на расстоянии в тысячу миль.

Вряд ли кому-то удавалось столько всего впихнуть в три минуты. Джейн вернулась в столовую – щеки ее пылали, глаза искрились, как два самоцвета.

– Кто тебе звонил, Виктория? – спросила бабушка.

– Папа, – ответила Джейн.

Мама сдавленно всхлипнула. Бабушка обратила к ней яростный взгляд.

– Ты, наверное, думаешь, что ему следовало позвонить тебе, – произнесла она ледяным тоном.

– Следовало, – согласилась Джейн.

40

В конце одного серебристо-голубого мартовского дня Джейн учила уроки у себя в комнате и была вполне счастлива. Утром она получила восторженное письмо от Джоди. Все письма от Джоди были теперь восторженными и полными интереснейших новостей с Королевского пляжа. На прошлой неделе отпраздновали рождение Джейн, она теперь официально стала «долговязым подростком». В тот день произошло две приятных вещи. Тетя Сильвия повезла их с Филлис по магазинам, и Джейн купила две очаровательных вещички для своего дома на Холме: прелестную старинную медную чашку и смешной латунный молоточек для стеклянной двери. Он был в форме собачьей головы с болтающимся высунутым языком, а глаза смеялись, как у настоящей собаки.

Открылась дверь, вошла мама, одетая к ужину в ресторане. На ней было изумительное платье-футляр из бежевой тафты с сапфирового цвета бантиком на спине, дивные плечи прикрывала синяя бархатная жакетка. Туфельки тоже были синие, на тонких золотых каблучках, а волосы были убраны по-новому – гладкий плоский узел на макушке и озорные кудряшки у шеи.

– Мама, как ты прекрасно выглядишь! – воскликнула Джейн, глядя на нее с восхищением. А потом добавила, сама того не желая, словно помимо воли: – Вот бы папа тебя сейчас увидел! – и тут же съежилась от ужаса. Ей же велели никогда не упоминать папу при маме, а она забыла. Вид у мамы был такой, будто ее хлестнули по лицу.

– Боюсь, его бы совсем не заинтересовало это зрелище, – произнесла она горько.

Джейн промолчала. Ей просто нечего было сказать. Откуда ей знать, заинтересовал бы папу мамин вид или нет? Но все же… все же… она не сомневалась в том, что он по-прежнему маму любит.

Мама села на обитый ситцем стул.

– Джейн, – сказала она, – я хочу рассказать тебе одну вещь про мое замужество. Не знаю, что ты об этом слышала с другой стороны… а другая сторона, разумеется, имеет право на свой взгляд… но я хочу, чтобы ты выслушала мою версию. Мне кажется, тебе следует это знать. Нужно было рассказать раньше, но… было так больно.

– Мама, не надо рассказывать, если тебе больно, – искренне попросила Джейн (а сама подумала: «Я и так про это знаю куда больше, чем тебе кажется»).

– Нет, я должна. Я хочу, чтобы ты поняла некоторые вещи… и не винила меня слишком сильно…

– Я тебя ни в чем не виню, мама.

– Между тем я во многом виновата… теперь-то я это знаю, но уже слишком поздно. Я была молодая и глупая, такая беззаботная, счастливая юная невеста. Я… я… сбежала, чтобы выйти замуж за твоего папу, Джейн.

Джейн кивнула.

– Ты это уже знаешь. А что еще, Джейн?

– Только что ты сбежала и поначалу была очень счастлива.

– Счастлива? Ах, Джейн-Виктория, я… я была… невероятно счастлива. Но на самом деле… брак наш оказался совсем неудачным, лапушка.

(«Похоже, она повторяет бабушкины слова».)

– Я не должна была так поступать с матерью… ведь я – все, что у нее осталось после папиной смерти. Но она меня простила…

(«И сделала все, чтобы испортить ваши с папой отношения!»)

– В первый год мы были очень счастливы, Джейн-Виктория. Я обожала Эндрю… эту его улыбку. Ты знаешь, как он умеет улыбаться.

(«Еще бы не знать!»)

– Нам было так хорошо вдвоем. Мы читали стихи у костров рядом с бухтой. Разведение костра стало у нас особым ритуалом… Жизнь была так прекрасна. Я с предвкушением ждала каждого нового дня, как теперь жду с ужасом. За первый год мы поссорились всего один раз… уже и не помню, по какому поводу… из-за какой-то глупости… а потом я поцеловала морщинку у него на лбу, на этом все и кончилось. Я считала себя самой счастливой женщиной на свете. Ах, если бы все так и продолжалось!

– А почему не продолжилось, мама?

– Я… сама не знаю. Да, хозяйка я была так себе, но мне кажется, дело не в этом. Я не умела готовить, но наша служанка неплохо справлялась, да и тетушка Эм приходила мне помочь. Она была такой славной! И еще я все время путалась в счетах, складывала цифры по восемь раз и получала восемь разных результатов. Но Эндрю над этим только смеялся. А потом родилась ты…

– И тут-то и начались все беды! – выкрикнула Джейн, которую постоянно преследовала эта горькая мысль.

– Не сразу, моя Джейн-Виктория, не сразу. Но Эндрю будто переменился после того, как…

(«А может, это ты переменилась, мама?»)

– Он ревновал меня к тебе, Джейн-Виктория…

(«Нет, не ревновал… совсем не ревновал. Обижался немного… Ему не нравилось, что раньше он был у тебя на первом месте, а теперь на втором. Ему тогда так казалось».)

– Он говорил: «Твой ребенок», «Твоя дочь», как будто и не его. Он даже подшучивал над тобой. Сказал однажды, что у тебя лицо как у обезьянки.

(«А Кеннеди совсем не понимают шуток».)

– А это было не так. Ты была невероятно миленькой. Более того, Джейн-Виктория, ты оказалась настоящим чудом. Так было весело укладывать тебя вечером в кроватку, смотреть на тебя спящую.

(«А ты сама, мама, тоже была ребенком, только большим».)

– Эндрю сердился, что я теперь редко с ним куда-то хожу. А как я могла? Таскать тебя с собой мне казалось вредно, оставить тебя я не могла. Но ему было безразлично… безразлично почти с самого начала. Его сильнее меня занимала эта его книга. Он запирался в кабинете на целые дни, а про меня полностью забывал.

(«Но ты почему-то считаешь, что ревновал он, а не ты».)

– Видимо, я просто не гожусь в жены гения. Я, разумеется, знала, что я для него недостаточно умна. Айрин это видела и от меня не скрывала. Для него она была важнее, чем я…

(«Ну уж нет! Такого точно не случалось!»)

– У нее было на него больше влияния, чем у меня. Важные вещи он сперва рассказывал ей, а уж потом мне…

(«Потому что она вечно пыталась все выведать прежде, чем он сам захочет кому-то сказать».)

– Он считал, что я совсем ребенок, и, если что-то задумывал, сперва советовался с ней, а уж потом со мной. Из-за Айрин я чувствовала себя тенью в собственном доме. Мне кажется, ей нравилось меня унижать. Она была такой любезной, улыбчивой…

(«Кто бы сомневался!»)

– …но я в ее присутствии всегда тушевалась. Она на меня смотрела свысока…

(«А то я не знаю!»)

– «Да, я заметила», – говорила она. И столько было в этих словах яда – как будто она постоянно за мной шпионит. Эндрю говорил, я все придумываю. А я не придумывала… Но он неизменно вставал на ее сторону. Айрин никогда меня не любила. Она хотела, чтобы Эндрю женился на другой, мне потом передали: она с самого начала всем говорила, что наш брак развалится.

(«И приложила к этому много усилий».)

– Она постоянно отталкивала нас друг от друга… понемножку… по пустякам. А я была бессильна.

(«Ты бы справилась, если бы не была такой бесхребетной, мама».)

– Эндрю сердился на меня за то, что я не люблю его сестру, а сам ненавидел моих родственников. Постоянно оскорблял в разговорах маму… не разрешал мне ездить к ней в гости… брать у нее подарки… деньги… Ах, Джейн-Виктория, в последний год все было просто ужасно. Эндрю на меня почти не смотрел.

(«Потому что ему было очень больно».)

– Мне казалось – я замужем за человеком, которого совсем не знаю. Мы постоянно говорили друг другу