Я такую профессию не знала, но папа объяснил мне, что этот диковинный охотник никого не убивает, а только фотографирует, и должен искать что-то волшебное, восхитительное, впечатляющее, дающее надежду и веру.

Конечно, это был мой папа!

Ему тут же назначили встречу — в Парке Всех Народов и Городов, попросив захватить с собой свои фотоработы и надеть что-то немаркое. Оказалось, организаторы фестиваля искали не только внимательного, но и щуплого и невысокого человека, чтобы он мог помещаться даже под креслом, в шкафу или за деревом. Но когда они увидели, как папа умеет прыгать, выбрасывать вперёд камеру со вспышкой, внезапно вскакивать и даже незаметно падать, они забыли о росте и кресле и… взяли папу фотоохотником!

Новому охотнику за музами выдали фотоаппарат с целым чемоданом объективов и попросили разобраться, какими линзами пользоваться при портретной, репортажной и ночной съёмке. Папа пришёл с чемоданом домой, поставил его на журнальный столик в гостиной и начал что-то собирать и разбирать из стёклышек и пластика. Я крутилась вокруг увесистого чемодана и пыталась понять: как с такой большой ношей можно охотиться?.. А папа смеялся и обещал мне, что скоро покажет первые снимки, только вот научится пальцы из кадра убирать.

Папа и вдохновение

Утро было волшебным временем для папы. С семи ноль ноль до девяти десяти в квартире царили тишина и спокойствие, булькать могли только каша и кофе, шуршать — газеты и спокойные, внимательные разговоры. В эти часы работа, даже в самые напряжённые или драматичные моменты, не вмешивалась в завтраки.

Пока папа не стал фотоохотником.

Который день подряд, когда мама готовила утром сырники или овсянку, папа её фотографировал. «Разминаюсь», — объяснял он нам, щуря не поместившийся за объективом глаз и сгибаясь сразу в трёх суставах, словно настольная лампа. Мама сперва смущалась, а после начала ему позировать: поднимала одну ножку, размахивала ложкой, словно волшебной палочкой, корчила рожи и протягивала тарелку с кашей в объектив. Папа был в восторге.

Позавтракав, он складывал несколько цилиндров-объективов в рюкзак и, бодро надевая ботинки, сообщал: «Буду снимать сегодня в парке. Нужны музы для композитора и кондитера».

Я тоже собиралась в школу и думала: что может вдохновить повара на новый торт? Пизанская башня? Жираф? Кубики «Лего»? Пень, утопающий в зелени? Лебедь в пруду? Куст роз?.. Нет… На торт может вдохновить только торт. Потому что торт — это и есть вдохновение!

Папа думал по-другому. Он устроил в ванной целую лабораторию с баночками, натянутой леской и щипцами, чтобы проявлять кадры, и на фотогирлянде стали проявляться силуэты белых котят, смеющихся детей, облаков, взлетающей птицы, бабушек на велосипеде, забытых в парке роликов, засохшего цветка, колеса обозрения, карусели и, конечно же, мамы.

Это были очень красивые, яркие фотографии, особенно папе удавались капли варенья, сияющие на манной каше, дети с мороженым, сухие ромашки и гвоздики. Мы с мамой ходили по ванной как по маленькой галерее. И восхищались. Папа, заложив руки за спину, довольно покачивался и перекатывался с носков на пятки, приговаривая: «Да… да… вот такой был день». День был и правда — замечательный!

На следующее утро, собрав все фотографии в папку, папа завтракал с невероятным аппетитом. «Не нужна мне больше эта газета!» — с театральной серьёзностью сказал он и развернул бумажное полотно над столом. Газета писала о спортивных соревнованиях, гастролях европейского цирка, цене на сахар и зарядке для глаз. Ещё газета писала, конечно же, о поиске новых сотрудников в магазин мужских галстуков, смелом бухгалтере в страусиный питомник, молодой телефонистке в бюро переводов с русского на китайский, а также о машинисте детского поезда без аллергии на сахарную вату.

Папа закрыл газету, допил кофе и направился к двери: «Сегодня буду снимать балет. И ещё хочу забежать на рынок — там так ритмично висит колбаса в мясном отделе». Мама попросила купить ей пару куриных ножек и фарш из индейки.

«Куриные ножки!»

Когда папа вернулся, он стукнул двумя окорочками по тумбочке в прихожей, словно барабанными палочками. На секунду я даже поверила, что сейчас тумбочка загудит как барабан. «Это же… ножки музы! А какие на рынке свиные головы. А эти сырные ряды… М-м-м-м-м».

Квартиру опутали фотоплёнки, проявлялись новые кадры, а папа вдруг замер перед своим старым фортепиано. Почесал затылок, оглянулся, словно за ним следил кто-то строгий, и сел за инструмент.

Инструмент загудел торжественно, прямо, строго, музыка пахла взглядом в светлое будущее, чесноком и луком. На кухне в кастрюле уже кипели куриные ножки. Мама заглянула в комнату и спросила, были ли в мясных рядах на потолке красные звёзды. «Были!» — с восторгом ударил по клавишам папа. «Прекрасно! Ты очень хорошо их сыграл», — похвалила его мама.

Также папе удался колбасный этюд, молочная элегия и прелюдия к рыбному ряду.

Вдруг зазвонил телефон. Звонили из Парка Всех Народов и Городов. Папу вызывали на работу.

Папа теряет музу

Папа рассказывал мне, что в детстве его очень расстраивала несправедливость. Когда в саду папу наказывали вместе с каким-нибудь хулиганом, в знак протеста он брал «обед молчания». Молчал весь обед и ничего не ел.

Если кого-то во время тихого часа ставили в угол, папа выбирался из своей кровати и подползал к несчастному, чтобы его поддержать. Он брал малыша за руку и лежал под столом, чтобы воспитательница его не видела. И иногда он засыпал. Но весь детский сад — рассказывал мне папа — знал о его любви к справедливости, и поэтому на него никогда не ругались.

«Мне казалось, что я делаю что-то важное…» — говорил папа.

Итак, папу вызывали на работу в дирекцию фестиваля. Обычно присылали курьера за папкой свежих фото, а тут — позвонили и попросили приехать в парк «для важного разговора».

Папа взял фотоаппарат и пару объективов. В папках лежали последние снимки засохшей, старой ёлки, которую вместе с гирляндой кто-то выкинул в конце мая, и целой горы цветных сухих макарон.

Оказалось, папины фотографии вызвали такую бурю эмоций и вдохновения, что теперь его хотели просить снимать ещё и для автора стихов в открытках и модельера.

Папе выдали новые папки — к красной, для кондитера, и синей, для композитора, добавились зелёная для поэта и чёрная для модельера.

И вот, проходя по длинному коридору с мягким красным ковром, словно по арене цирка, папа вдруг услышал… Вы не поверите, человеческие стоны