Кажется, это вопрос с подвохом.

– Что делали? – переспрашиваю я.

– Да, что они делали?

– Ну… Ничего.

– Вот именно!

Я вспоминаю, как стыдно и больно было Нине, потому что она молчала, пока её друзья издевались над Бонни и Киди. Думаю о том, что чувствовали ведьмы, когда их тащили через этот лес и когда они, оглядываясь, видели лица тех, кого знали, возможно, всю жизнь.

– Все твои одноклассники просто смотрели и ничего не сделали, – продолжает Киди.

– Кроме Одри, – шепчу я.

– Я бы предпочла, чтобы меня сожгли как ведьму, чем стоять и смотреть, как сжигают других. – Киди пинает пару подвернувшихся под ноги камушков.

– Никто больше никого не сжигает, – отрывисто говорит мама и оборачивается ко мне. – Адди, если Эмили вела себя так постоянно, нужно было сказать взрослым.

– Ну едва ли она могла пожаловаться своей учительнице, – замечает папа.

– Тогда нужно было сказать нам, – грустно улыбается мне мама. – Ты всегда можешь рассказать нам. Или мистеру Эллисону. Или кому-то ещё из учителей.

Я киваю.

– Просто… Просто я не знала, что взрослые тоже могут издеваться.

Все молчат. Впереди виднеется дерево. Я иду к нему, словно в трансе, радуясь, что никто не следует за мной.

Дерево возвышается надо мной во всём своём демонстративном бессмертии. Ветви сучковатые и угрожающие. Одни такие тонкие, что их легко переломить.

Другие такие толстые, что через них можно перекинуть верёвку.

Я касаюсь коры. Папа говорил, что, распилив дерево, можно узнать его историю. Мне иногда кажется, что я похожа на дерево. Я не всегда могу передать свои чувства словами. Но могу выразить что угодно, когда беру бумагу и ручку.

Без деревьев, даже таких зловещих, не было бы бумаги.

Я вспоминаю, как мисс Мёрфи разорвала мой рассказ. Она не понимала до конца, что делает на самом деле: забирает мой голос.

Я тогда испугалась. Смутилась. Я ругала себя, глядя на слова, которые, как она сказала, написаны отвратительным позорным почерком. Я повторяла себе это, хотя даже не понимала, почему мисс Мёрфи злится, но думала, что она, наверное, права. Она отчитывала меня, а я впитывала её слова. Позволяла им проникать под кожу.

Но она была неправа. Она не должна была так себя вести.

Каждую секунду вне дома я анализирую всё, что думаю и делаю. Вглядываюсь в лица людей: вдруг я сказала что-то не то, вдруг кого-то смутила или обидела.

Я стараюсь занимать меньше места. Я съёживаюсь, опускаю глаза и протягиваю руку, вымаливая хоть каплю сочувствия.

Кто-нибудь хоть раз сделал подобное для меня? Задумываются ли они, как тяжело слышать и чувствовать всё вокруг настолько отчётливо, что иногда из-за этого можно отключиться? Мисс Мёрфи больше заботил мой почерк, а не то, что именно я писала. И ей не понравилось, что я решала примеры своим способом, хотя ответы были правильные.

Её бесило, что я всё делаю по-своему. Что я сама другая. И я позволила её мнению на себя повлиять. И поэтому забросила книгу об акулах.

Стоя перед этим деревом и зная его историю, я крепко прижимаю ладонь к коре. Почти до боли. Я представляю, что вдавливаю в кору все те нарочно сказанные гадкие слова, все мерзкие интонации, закатывания глаз, крики, требования, приказы, жестокий смех, фразы, которых, по мнению других, мне не понять, презрительные взгляды, усмешки, неуважение, крохи терпимости и постоянное нежелание проявить хоть какое-то понимание.

Я вдавливаю всё это в дерево обеими руками и чувствую, как оно вбирает в себя стыд, страх, тревогу.

Наконец, я вдавливаю в него то отвратительное слово, что написала Эмили.

И чувствую, что освободилась. Потому что теперь, после всего случившегося, я знаю: со мной всё нормально.

Со мной всё нормально.

Я никому не позволю тыкать мне тем, что я другая. Я представляю, будто в меня тычут палкой, и выбрасываю эту палку в реку. А потом смотрю, как она, уплывая по течению, исчезает.

Я прислоняюсь лбом к гигантскому стволу.

– Мэри, – выдыхаю я. – Джин. – Ещё выдох. – Мэгги.

Я отскакиваю от дерева, словно меня ударило током, и смотрю на него, тяжело дыша. Теперь оно не кажется таким уж пугающим. И таким могущественным.

Я всё ещё тяжело дышу, когда у меня за спиной появляются мама, папа, Нина и Киди. Они молчат.

Мы впятером стоим у дерева и реки, а прошлое уносит ветер.

Но мы стоим крепко.

Глава двадцатая

Ожидая, пока собрание комитета объявят открытым, я волнуюсь как никогда. Сейчас особенно важный момент. После всего, что случилось. Я снова написала на ладони имя Мэгги. Вокруг шумят, а я, сидя на своём месте, раскачиваюсь из стороны в сторону и не обращаю внимания на неприятно мигающую лампу в углу.

– А сейчас, – с некоторой опаской говорит мистер Макинтош из-за трибуны, – мисс Дэрроу хотела бы произнести речь по поводу своей теперь уже печально известной кампании. Для тех немногих, кто ещё не в курсе, поясняю: Аделина собирает голоса в поддержку памятника или мемориальной доски в память о жертвах судилищ над ведьмами, которые проходили в Джунипере… – пристально смотрит на меня мистер Макинтош, – …очень много лет назад.

Бедный мистер Макинтош. Всё беспокоится о репутации Джунипера. Я выхожу на трибуну и оглядываю море озадаченных и выжидающих лиц. Вот моя семья. А ещё Одри с родителями. И мистер Эллисон. Все они сидят в третьем ряду и ободряюще смотрят на меня.

Я делаю глубокий вдох и встречаюсь взглядом с Киди. Она широко мне улыбается. И Нина тоже.

– Меня зовут Адди. Мне одиннадцать лет, и я аутичная.

По залу проносится шепоток. Я продолжаю:

– Я этого не боюсь. И не стесняюсь. Это просто часть меня. Быть аутичной – это как быть левшой или дальтоником. Это значит, что мы воспринимаем мир по-другому. И хотя некоторые люди этого не понимают, я знаю, что это просто часть моей личности. Аутизм не лечится. И я не хочу его лечить. Я аутичная, и это просто факт.

Я перевожу дыхание, не забыв посмотреть на собравшихся. Я чувствую их внимание.

– Однако несколько веков назад такие люди, как я, сталкивались с огромными трудностями. Тогда люди понимали гораздо меньше, чем сейчас. Отличаться от других было опасно.

Я бросаю быстрый взгляд на мистера Макинтоша и снова перевожу дух.

– Несколько веков назад таких, как я, могли обвинить в ведьмовстве. Просто потому, что они не такие, как все. У меня не всегда получается прочитать людей или догадаться, что они чувствуют. Из-за этого меня могут неправильно понять. Иногда по моему лицу не видно, как сильно я рада. Или может показаться, что я не слишком дружелюбна. И надо мной очень легко издеваться. Иногда я даже начинаю верить тем, кто говорит обо мне гадости.

Я смотрю на свою ладонь. На имя Мэгги.

– Моя сестра Киди тоже аутичная. На терапии она подружилась с другой аутичной девочкой, Бонни. Но когда Бонни переехала, то не выдержала. Она перестала справляться с учёбой и с тревожностью. И её отправили в учреждение, потому что никто не понял, что ей нужно. Сколько бы она ни просила её выпустить, никто не слушает. Ей не доверяют. Думают, что она не знает, как для неё лучше.

Я волнуюсь и шмыгаю носом, вспомнив Бонни. Весёлую светлую девочку, у которой случались ужасные срывы, но сама она совсем не ужасная.

– Если бы мне постоянно говорили, что я ведьма, я могла бы в это поверить. Ведь иногда так проще, правда? Верить плохому, а не хорошему.

На мгновение я теряюсь и стою, уставившись на публику. Может, мне это и кажется, но вроде бы они действительно слушают.

– Когда я узнала, что сделали с теми женщинами здесь, в Джунипере, мне стало больно. Их убили только из-за того, что они были странными или непохожими на других, а остальные ничего не сделали и просто их забыли.

Краешком глаза я замечаю, что