Как ни удивительно, у малышки тоже оказалась мама, она тоже одиноко жила вдалеке, она тоже никак не хотела признать за дочерью право на свою жизнь. Впрочем, Маша сказала Кеглеру: «Я тоже такой буду. Поэтому у меня не будет детей». Помолчали. Попрощались. Вроде ничего особенного, но жизнь после этого показалась Кеглеру и легче, и сложнее одновременно. Зато он понял, отчего захотел позвонить именно писателю. Как здорово, что писателей иногда не бывает дома, что они тоже рождены на свет мамами, но в отличие от журналиста Кеглера стараются навещать их хоть раз в неделю. «Если у меня с этой Машей будет зачат ребёнок, он никогда не будет писателем», — с этой-то озорной мыслишкой Паша сел в самолёт на Ташкент.

* * *

Когда Маша сказала Балашову о звонке нахального парняги в тельняшке, Игоря словно иголка легонько кольнула в сердце. «Хоть бы он укатил куда-нибудь из Москвы. Навсегда», — вдруг подумал он и сам на себя обозлился.

— Его тоже мама жизни учит, — продолжила Маша, — не зря я сразу в нем душу родную учуяла…

Балашова укололо повторно, однако он сдержал резкое слово.

— Да, так он в Афганистан. Снова. Видишь, его теперь понесло ветром. Ты как купец на своем сундуке, а он по-пиратски, лихо, с нахрапом.

— Ты что, хотела бы меня в Афганистан загнать? Мало нам Логинова?

— Тоже мне. Вон подруга моя дорогая отпустила его как миленького. И ничего. Только теперь ревнует — ее Прибалтика кому интересна теперь, а он при заработке. Интервью дает. Теперь не Владимир, а герр Логинофф.

— Это потому, что немка.

— Что немка?

— То, что отпустила.

— А если бы не отпустила, то кем бы была?

— Не знаю. Русская, наверное.

— Почему русская? Почему не еврейка?

— Еврейка сама бы поехала. Вместо.

— Вот я вместо тебя и поеду. Хочешь, Балашов? Смотри, укачу в кои-то веки по-русски с морячком Кеглером.

— На корабле пустыни?

— Ага.

Балашов усмехнулся:

— Не укатишь.

— Это почему?

— А потому, что ты дураков не любишь. Угадал?

— Угадал, угадал, — раздумчиво ответила Маша. В голосе ее просквозило ноябрьское, холодное.

— Знаешь, зачем создана осень? — склонившись над Машей, прошептал ей на ухо Игорь.

— Дурак и ты, Балашов. Дурее морячка. Женщине нельзя говорить о времени. Женщина — это и есть душа осени.

Осень женщины

2001 год. Москва

Ночью Игорю не спалось. Он ощущал нарастающую тревогу. Наконец, он поднялся из постели и сел за стол. Писатель письмом борется с расходящейся от живота по всему телу утренней дрожью. Художник взламывает колодку рассветной слепоты долотом кисти. Любовник и дитя прижимаются к груди женщины — и успокаивают бьющийся от ужаса одиночества пульс. Пьяница «заливает шары» похмельной полтушкой, и послушное сердце благодарно умеряет бег. Женщина…

Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу[13].

Женщина. Предвечерье. Рассвет. Все равно. Все равно, когда женщина молится своему Богу… Женщина ближе всего к тому Богу, который просится из нутра по утрам. Просится у писателей, художников, пьяниц, любовников. У детей. Женщина — это теплое тело одиночества.

Балашов тем утром написал странный рассказ. Торопясь, чтобы не прервалось чувство связи с «собой». Таким собой, который хотя бы допущен видеть масштаб мироздания и единственную связь большого и малого в нем.

Маша еще спала, когда Балашов закончил творить. Он несколько раз прошелся по комнате, настойчиво шаркая тапками по паркету. Уронил книгу.

— Ну, читай уж, читай, — не открывая глаз, сказала Маша.

Он присел к ней на уголке кровати и прочитал вслух. Когда он закончил чтение, Маша перевернулась на живот и какое-то время молчала. Потом произнесла такие слова:

— Ты прости меня, Балашов.

— За что? — не понял тот. Но она уткнулась лицом в подушку и сказала еще:

— Ты каждый рассвет пиши. Мне твои рассказы вместо детей… Ты меня не бросай на ветер.

Паша попадает в Туркмению

Сентябрь 2001-го. Ташкент — Мары

О том, что маршрут поездки будет изменен, Паша Кеглер узнал от Колдобина уже на высоте нескольких тысяч метров, удаляясь от столицы России со скоростью несколько сотен километров в час.

— А ты что, в машине мне сказать не мог? — спросил Паша, рассматривая застывшую коралловую пену облаков. Он упорно называл Колдобина на ты, хотя тот с прежней, едва уловимой усмешкой обращался к Паше на вы.

— Лишний штрих в вашей романтической биографии, Павел Иосифович. Вы у Туркменбаши бывали? «Рухнаму»[14] читали?

— Читал, но давно, — Паша не знал, что это за зверь такой, «Рухнамэ».

— Это облегчает. А золотые статуи Баши видели?

— Прямо из золота? 583-й пробы?

— Насчет пробы не знаю, на зуб не проверял. Хотя почему бы и не из 583-й? На их газ и белую смерть можно хоть из цельного изумруда.

— Так почему туда?

— Через Кушку двинемся. Через нейтральный Туркменистан. Мне сообщили, через Термез опасно. Талибы альянсу на пятки наступают. Те, того гляди, к узбекам рванут, через границу…

— Кто сообщил? — у Кеглера защекотало в горле. Его волновала и радовала предстоящая опасная кутерьма. Она что-то обещала и, главное, что-то оправдывала.

Колдобин не спеша извлек из широкого кармана свободного пиджака серебристую фляжку и наполнил стаканчик тягучим, густым напитком.

— Я в Ашхабаде, считайте, свой. А с вами — дело простое, немудреное. Проверенное. Сядете в багажник — и все дела. Через границу перемахнем, а там как король поедете. До самой Кушки.

— А зачем в багажник? Я ж с российским паспортом!

— Вы странный какой! Вы же журналист! Известный. Да еще на трафике засветились. Золотые бюсты — они ведь просто из песка не вырастают, понимаете?

Кеглер косился то на стаканчик, то на фляжку. Вопрос о том, что это за тягучая жидкость, увлекал его, пожалуй, не меньше, чем то, о чем он спросил коллегу:

— А если возьмут?

— Как возьмут? А я на что? Я по мобильному самому генералу Назарову позвоню! Прямо при них.

— Так какого горбатого мне тогда в багажник лезть с такими протекциями?

— Я же объясняю, Павел Иосифович. Ради романтики токмо. Потом расскажем народам мира, как геройски мы шли по следам убийц Масуда. Вот так, цинично, в лицо. По следам убийц. Террористов.

— А нельзя так же цинично рассказать без багажников, без наворотов, без коньячков во фляжечках?

Колдобин, мерзавец, не торопился с ответом. Отпил, долил, снова отпил.

— Я постарше буду. Вроде опекуна Савельича.