Прикосновение оказалось лёгким, но такой нервный заряд мгновенно подкосил ноги. Рука отдернулась, однако в каждом последующем жесте сохранялась память о том коротком, почти электрическом прикосновении.

– Простите, – голос дрожал скорее от смущения, чем от иронии.

– Всё в порядке, – успокоила она.

Работа продолжилась, но на складе становилось всё жарче: воздух наэлектризовался, как перед грозой. Цифры расплывались на листах, взгляд всё возвращался к тому месту, где только что сплетались ладони. В юности любое случайное прикосновение казалось роковым, словно от одного слова или мимолётного поцелуя в щёку можно было схватить нежеланную судьбу. Теперь же тянуло к простому жесту, после которого снова поверишь: жизнь не кончилась вместе с молодостью.

Перебирая кольца, рука дрожала.

– Всё в порядке? – спросил он.

– Голова закружилась, – призналась, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

Он без лишних слов встал сзади и мягко предложил:

– Лучше присядьте.

Села на край стола. Он наклонился, чтобы поднять упавшую пачку. В тот момент вдруг стало ясно: одно лишнее слово – и всё испортится.

– Иногда мне кажется, что я сама себя разрушаю, – тихо сказала.

– Вас разрушают другие, – ответил он ровно. – Просто вы слишком долго терпели.

Румянец расплылся по щекам, и прятать его не имело смысла.

– Ты всегда так говоришь женщинам?

– Нет, – коротко сказал он. – Лишь немногим доверяю личное.

– Мне можно? – осторожно уточнила.

– Вам можно всё, – уверил.

Они замолчали. Их разделяло меньше метра.

Когда оба протянулась к полке за следующей коробкой, её каблук сорвался на скошенном краю, и Елена потеряла равновесие. Гриша мгновенно оказался рядом, подхватил за талию. Ладонь опустилась чуть ниже положенного, но сопротивляться она не стала – дрожь пробежала по телу, будто не от холода, а от давно забытого ощущения.

– Спасибо, – тихо выдохнула она, взглянув в глаза.

Он не спешил отпускать, рука осталась на спине.

– Не за что.

Сердце билось так громко, что казалось, будто эхо отскакивает от стен. Внутри бушевала война: одна часть требовала напомнить о правильном, о разнице в возрасте и отсутствии оснований для такой близости; другая – давно затаённая – кричала лишь об одном: ни шагу назад.

Впервые за много лет решила просто остаться здесь и сейчас.

– У тебя есть кто-то? – спросила неожиданно, удивившись собственной смелости.

Он посмотрел прямо в глаза, не отводя взгляда:

– Нет, я долго был одинок.

Кивнула, зная: это не просто слова. Рука на спине не исчезла даже тогда, когда выпрямилась, и по всему телу побежали мурашки. Впервые за вечер подумала: быть может, именно этого ждала все эти годы.

– Инвентаризацию пора завершить, – сказала Елена.

– Не сейчас, – бархатно опустился голос Григория.

Щёки пылали, однако взгляд оставался твёрдым. Молчание говорило громче любых слов, а за окном шумела ночь. Склад утонул в тенях, и лишь между ними забрезжил свет.

При первом прикосновении она ощутила не жар, а резкий холод – словно к коже придавили пакет с замороженными креветками. Лишь спустя мгновение мозг уловил смысл, и прилив волнения пронзил нутро. Нервы словно обнажились, кожа стала тоньше: каждая тень на стене вызывала мурашки, каждая складка юбки – непривычную уязвимость.

Григорий стоял вплотную, но не давил: пальцы на талии казались знакомым прикосновением, где излишняя сила всё нарушила бы, а уход остался бы непрощённым. Дыхание учащалось, слегка влажное, с нотами кофе и чего-то юного – не страсти, а трепетного любопытства, будто впервые пробующий взрослую жизнь.

Колени подкосились, поясница предательски расслабилась. Хотелось отступить, но пальцы Григория надёжно обвили талию, словно прося разрешения остаться.

– Если не хочешь… – Григорий замолчал.

Палец прикрыл губы: тихо, не перебивай. Через секунду губы Елены уже прижимались к его.

Первый поцелуй вышел неловким: траектории не совпали, и вместо кинематографической сцены возникло что-то резкое и чуть комичное. Григорий учтиво исправился, и вторая попытка стала чище. Пыл горячих губ не обещал нежности, он требовал немедленности – забвения возраста, статуса и любых условностей.

В тот миг склад будто прогрелся на десять градусов. Пульс гремел в ушах, духи не скрыли запах собственного тепла. Не заметив, как, оказалась прижатой спиной к стеллажу: холод металла упёрся острым углом, но стынущие касания лишь подстегнули желание не отпускать его ни на секунду.

Гриша целовал иначе – без торопливости и напора, без стремления произвести эффект или доказать что-то; каждое движение было выверено, словно он заранее знал: желаемое неизбежно. Одна ладонь обвила талию, другая плавно взобралась по шву блузки, и в этот миг Елена ощутила: её тело давно ждало, когда кто-нибудь снимет с него эту броню. Первая пуговица оказалась неподатливой – пальцы дрожали, и без её помощи не справиться. Она расстегнула верхнюю, затем следующую и сразу отметила, как прохладный воздух коснулся кожи. С каждой новой петлёй притворяться незнающей становилось невозможным.

Впервые за много лет на грудь смотрели не с оценкой, а с жадностью исследователя, впервые нашедшего редкий минерал. Елена знала, что уже не та, что в двадцать или даже в тридцать, но в этот миг возраст утратил значение: перед ней зажегся голод – вовсе не жалость и не уважение, а желание, ради которого стоило выживать после всех измен и неудач.

Поцелуи оседали на шее – жадные, временами болезненные прикусы – и в этом ощущалась та недостающая в зрелой жизни искренность: право быть несовершенной, растрёпанной и всё же нужной. Мягко подхватив под бёдра, он поднял её на край стола. Мебель подкрикнула, и тихий смешок вырвался наружу.

– Ты чего смеёшься? – прошептал он.

– Боюсь, что сломаем стол, – выдохнула она.

– Пусть начальство оплатит, – ответил он и вновь без барьеров прижался губами к её груди.

Сняв блузку, он приступил к бюстгальтеру с такой дотошностью, словно изучал сложную инструкцию. Ладони обхватили грудь, и скопившиеся нервные окончания требовали крика – не в удовольствие, а в боль, чтобы ощутить себя живой.

Не успела заметить, как руки тут же оказались на его спине: пальцы вцепились в ткань, затем скользнули внутрь, и Елену поразило, насколько горячая у него кожа. Ни подтянутый пресс, ни идеально выбритый торс – вместо этого под пальцами чувствовалась напряжённая мускулатура, прочно удерживающая вес обоих на столешнице.

Он опустился на колени и провёл губами по животу, опускаясь всё ниже. Внезапный стон вырвался из солнечного сплетения – откуда-то из самых глубин. Разум шептал о запрете: нельзя отдаваться мальчику, младше на целую жизнь. Но Елена больше не хотела прятаться: в её памяти оставалось лишь шуршание стола да ритм собственного пульса.

Без суеты, но методично