Иван остался сидеть на крыльце. Дружки воевали, понимают, как на фронте легко попасть в плен, отнеслись к нему по-товарищески. А вот какими глазами посмотрят на него сельчане и как он посмотрит им в глаза. Говорить об этом легко, а на деле происходит все по-иному.

Из дома вышел Семен и спрыгнул с крыльца, похвастался отцу, как он ловко умеет это делать, подошел к рогатине и снял прохудившееся ведро.

– Дядя Ваня, пойдем, я тебе своих крольчат покажу, только травы им нарвем. Они лопухи любят, едят и ушами шевелят.

– Пойдем, посмотрим твоих кроликов-бороликов! – разговаривая с сыном ласково. – Ты уже сам один ухаживаешь за кроликами?! Молодец! – и погладил рукой его голову. – Я в твоем возрасте на ветке скакал и шашкой махал, а ты уже матери помогаешь.

Вышли со двора, у забора росли лопухи, Семен сорвал несколько листков, положил их в ведро:

– Мои крольчата живут в клетке, а у братика Афони в яме, нор понарыли по всему огороду. Я вчера за редиской пошел и возле грядки в яму ногой провалился, даже не испугался. Это на речке провалишься в бобровую нору, страшно. Я даже видел, как бобер березу зубами пилил, повалил ее прямо в реку.

Иван, слушая сына, подумал: много ли человеку в жизни надо? Взять хотя бы общение с сыном, разве можно его обменять на мешок с золотом. Купить на золото, конечно, можно все что угодно, одного не купишь – это душевную благодать. Ее деньгами не измеришь. Но главнее всего на свете свобода, когда нет над тобой лагерного надзирателя. Наверно, сейчас друг Остап думает так же, как и он. Годы, проведенные за колючкой, не отпускают их сознание, опять же время лечит, говорят те, кто не был в тех ситуациях, что пришлось им испытать.

Вернулись в дом, Татьяна на разделочной доске резала ножом огурцы, рядом лежали печеные яйца, лук, укроп, готовила окрошку. Запах свежих огурцов заполонил избу, Иван встал и набрал в себя воздуха, закрыл глаза и выдохнул слова:

– Домом пахнет, – и тут же, как бы очнулся, понял, не контролирует свои действия. – Таня, я в бане только умоюсь, потом попарюсь, – сказал уставшим голосом.

Татьяна, забежала в горницу, вернулась, держа в руках брюки, рубашку нижнее белье, полотенце, подавая, сказала:

– Мыло, мочалка в предбаннике. Сынок, дров в печь подбрось, пади вода еще не горячая.

Семен тут же насупился:

– Дядя Ваня, а когда мы вместе пойдем в баню париться?

Иван посмотрел на Татьяну, потом на родителей, они не спускали с него взгляда.

– Я только, сынок, водой обкачусь, попаримся с тобой в следующий раз. Ох и побьем друг друга вениками! Наступит зима, как белые медведи будем в снегу кувыркаться, – понимая, увидит сын на его теле раны, испугается, вообще не подойдет.

– А мы с Афоней после парки ныряем в речку щучкой. Он учит меня плавать, говорит, я плаваю, как колун.

– Я тебя, сынок научу плавать, лето еще не закончилось.

Семен дошел вместе с отцом до бани, развернулся, ничего не сказав, пошел в сторону дома.

Иван, зайдя в предбанник, снял с себя одежду, посмотрел в банное окно. Сын, насупившись, сидел на ступеньке крыльца и босой ногой гладил живот развалившемуся на спине с поднятыми вверх лапами рыжему коту.

– Обиделся, – подумал вслух Иван. – Вон оно как бывает, сын орден с пилоткой не получил, а тут еще лишил его удовольствия сходить в баню с отцом. Крепись, сынок, мы с тобой все годы нагоним, те, что я тебе недодал. Дай время…

– Пап, вы с нами отобедаете? – спросила Татьяна свекра Петра Никифоровича.

– Дочка, ты сделай так: солдата покорми, пусть отдохнет с дороги, а вечером к нам подходите. Встретим солдата по-людски. Председателя приглашу, без него никак, дружки Ивана подойдут. И будь с ним поласковее, ему сейчас тяжело, места себе не находит. А на внука не напирай, пусть к отцу привыкнет. Париться, какое ему паренье.

После его слов Анна Андриановна снова запричитала:

– Сыночек ты мой миленький.

– Перестань, ночью наплачешься, – отрезвил он супругу. – Иван увидит твои слезы, расстроится, дай время, все наладится. Народ такую войну одолел, горе в каждый дом заглянуло. Радуйся, что живой вернулся.

В избу забежал Семен, следом за ним вошел Иван с полотенцем на шее. Переступив порог, радостно выдохнул слова:

– Начинаю новую жизнь! – торжественно произнес. – Таня, я свою одежду сжег в печи, так что не спрашивай, где она.

Все понимали: казенные вещи Ивану будут напоминать лагерную жизнь.

– Сжег и сжег, туда им и дорога, – улыбчиво ответила она ему, подошла и обняла его. – Ваня, ты бы поел окрошки, полдня голодный, у меня и калачи утрешние.

– Мам, я тоже окрошки хочу, – жалобно проговорил Семен, видно, хочет вместе с отцом посидеть за одним столом.

– Руки только помой и садись за стол, вам, мужикам, сила нужна, это мы, бабы, ягодами наедаемся, – говорила специально, чтобы сын чувствовал плечо отца. – Сема, как отобедаешь, с Афоней добежите до леса, нарвите ягод, отца угостим. А утром пирожков из них вам напеку.

– Пауты накусают у меня, и так ноги чешутся, крапивой ужалены, – пробубнил он из-под бровей. Заметив, что на него смотрит отец, поменял мнение, – мне еще идти корчажку проверять, дедушка Самойл просил гольянов наловить на пирог.

– Кто на босую ногу по крапиве лазит, поранишься, у тебя же сандалии есть, – пожурила сына Татьяна.

– Мам, я в них в кино хожу, жалко, – слезливо ответил.

– Это что уже власти клуб открыли?! – удивился Иван.

Петр Никифорович за них ответил:

– На днях из Куртамыша привозили картину «Чапаев», полный зал народу набилось, жизнь налаживается, страна поднимается, – выждал паузу: – Не может быть, чтоб не поднялась. Мы тут с матерью подумали: солдата надо встретить как полагается, стол накроем, – назвал Ивана солдатом специально, чтобы слышал внук, вырастит, вспомнит этот день. – К вечеру подходите, я председателя приглашу, без него никак, он власть на селе. А ты, сынок, своих дружков пригласи, все веселее. Разносолья разного, как до войны, не будет, но голодными никто не уйдет.

– Хорошо, батя, подойдем, и к дружкам загляну, а то обещались сюда прийти. Михаил предложил пойти к нему напарником на трактор, – посмотрев на Татьяну, ведь она трех ребятишек кормит, тростинкой выглядит, ветер дунет, унесет. –