Глава четвертая

Идти было некуда. Очень хотелось напиться, но пустые карманы, лишенные главного, для чего были пошиты, – денег, сводили оптимизм к нулю. У одного задерживали жалованье, у другого – зарплату. Потому Виктор Степанов и Михаил Воронов уже второй час бесцельно бродили по центру города в надежде наткнуться на кого-нибудь, кто профинансирует грядущий вечер в какой-нибудь забегаловке. Как назло, все, кто шел им навстречу и кто обгонял, были людьми незнакомыми, спешащими по только им ведомым маршрутам. А когда внутри тебя квакает жаба, лучший способ приглушить ее «пение» – заговорить о политике.

– Это что за жизнь пошла?! – мрачно вздыхал Мишаня, внимательно всматриваясь во всех, кто попадался на пути. – Где ж мы так согрешили в прошлой жизни, что нас угораздило родиться в этой стране…

– Страна-то здесь при чем? – нехотя отвечал Виктор, который хорошо понимал, что они, скорее всего, разойдутся трезвыми. – И потом, что значит «эта»? Что за пренебрежение? У этой, как ты выражаешься, страны имя есть – Россия. Государство, мировая держава с тысячелетней историей. И это, между прочим, не просто наименование, это мы с тобой. Это наши бабки и дедки, это вон братская могила и косточки неизвестных солдат в полях и буераках. Хреново сейчас нашей стране, а вы чего делаете? Чего вы все на нее накинулись? СССР – плохо, Россия – плохо. Езжай в Америку!

– Ты меня не поучай. Меня в Америке никто не ждет. Это во-первых. А во-вторых, не обязан я молча сносить обиды, которые мне наносит мое государство. Я русский по национальности и по сути. И как русский, не обязан оправдывать то дерьмо, в котором мы живем. Я патриот, и патриоту, если он, конечно, честный человек, а не патриот на окладе, не все равно, куда движется его страна.

– Мне тоже было не все равно, когда СССР развалили, но я даже из КПСС не стал выходить, потому что это подлость – драпать с тонущего корабля, вместо того чтобы бороться за его живучесть.

– Так то корабля, а это было судно в палате номер шесть.

– Я так не считаю. СССР мне жалко.

– А мне не жалко Советов, эту кучу дерьма с ее национальными окраинами, где только и ждали, как бы воткнуть ножик в спину русскому человеку.

– Не везде.

– Почти везде.

– Везде дураков хватает.

– Дурак дураку рознь.

– Я думаю, что ни Украина, ни Белоруссия себе это никогда не позволят.

– А вот здесь я не уверен.

– Да ну тебя! Чего ни коснись, везде у тебя плохо.

– А у меня, если хочешь знать, сердце болит за все вокруг, мне хреново, когда я вижу, что Президент России – алкаш, который позорит меня по всему миру. Меня тошнит от всей этой либеральной сволочи во главе с выродившимся потомком Аркадия Гайдара, книжками которого я, между прочим, зачитывался в детстве, и с этим Турнепсом, который просто украл у меня надежду на будущее. Ведь эта падла обещал народу за каждый ваучер по автомобилю «Волга», а я даже рубля за него не получил. Вложил в какой-то сраный фонд ветеранов Афгана, а этот фонд, мать его ети, естественно, разорился через год. Лучше бы я этим ваучером себе задницу подтер, толку было бы больше.

– У меня тоже ваучер пропал. Тоже по этой причине. Обманулово.

– Да ну, к черту! Давай об этом не будем.

– Сам первый начал.

Ощутимо замерзнув, они заглянули в «Кофейню», отстояли очередь в человек десять, заказали на последнюю мелочь по пирожному и чашке то ли «экспрессо», то ли «эспрессо» и сели ждать, когда грузная тетка за барной стойкой выполнит их заказ.

– Сколько времени?

– Почти семь.

– Бесполезно.

– Похоже на то.

– А занять негде?

– Было бы где занять, уже б заняли.

Зашипела кофемашина, и тетка крикнула на весь зал:

– Мальчики, ваша кофа!

«Кофа» была знатная. Крепкая, ароматная. Итальянская кофемашина, красная, как трудовое знамя, и блестящая, как фольга от шоколадки, досталась городу сразу после Олимпиады-80. Она исправно, без поломок и простоев, работала уже полтора десятка лет и магнитом притягивала к себе всех истинных ценителей бодрящего напитка, тех, кто не променял бы его ни на какие быстрорастворимые суррогаты. Менялись владельцы, формы собственности, но одуряющий кофейный дух и внутри кофейни, и даже за ее стенами напоминал, что есть, черт возьми, еще что-то в мире, кроме зимы, что длится полгода, и обанкротившейся жизни, цена которой теперь пятак в базарный день.

– Ты, я слышал, песенки стал петь на публику? И как? – поинтересовался Степанов у сидящего напротив Воронова.

Он грел замерзшие пальцы о горячую чашку и не спешил сделать первый глоток.

– Нормально. Народу нравится.

– Народу много чего нравится… Елки-палки, ты единственный из нас, кто хотел стать ментом, а стал.

– Шофером? – усмехнулся Воронов. По всему было видно, что тема выбора профессии не самая приятная часть нынешнего разговора. – Ну и что, где-то я должен зарабатывать деньги, вот я их и зарабатываю на мусорке. Это так, временно.

– Я не про то, чем ты на хлеб зарабатываешь. На кой черт ты стал петь эту блатную лирику? А… ну да, ты ж на деньги Хрома свою первую гитару купил.

– А ты слышал, о чем я пою?

– Нет.

– Все правильно, не читал, но осуждаю. Так?

– Не так. Просто не слышал.

– А ты послушай.

– Где?

– Хочешь, сейчас спою?

– Прямо здесь? Нет уж, слуга покорный. Дай допить кофе без рвотных рефлексов.

– Это ты зря так сказал. Могу и обидеться.

– Извини, совсем не хотел тебя задеть. Насмотришься тут за день на этот контингент, о котором ты гимны слагаешь, начитаешься сводок происшествий – и совсем не хочется еще и слушать песни про это дерьмо. Как по мне, то все, что связано с романтизацией этой части жизни, надо запрещать