За окном вновь пахло дождём. В доме Петровых все давно спали, но он знал: когда-нибудь, в самом конце, эти люди будут плакать о своих ошибках так же громко, как плакали о его матери.

И тогда в этом городе снова будет пахнуть хлебом.

Когда в доме Петровых наступал ужин, это всегда выглядело как обряд очищения от грязи, что за день налипала на каждом из его обитателей. Сегодняшний вечер не был исключением – разве что сквозняк по коридору шёл не снаружи, а изнутри: в зале стояла такая напряжённость, что хрусталь на люстре позвякивал сам собой, без всякой помощи сквозняков.

За столом – полная выкладка: мясо по-французски, подрумяненные до лакированности картофельные башенки, салат из тонко нарезанных овощей, которые с утра собирала Лиза, и каждый ломтик был выложен на блюде с такой педантичностью, будто это последнее, что она сделает в жизни. Вино в бокалах застыло, как кровь в пробирке, а в центре – подсвечник: свечи уже были не просто свечами, а тайным кодом – если гасла крайняя, вечер не задавался.

Маргарита села первой, всегда с прямой спиной, в глазах – зелёная сталь. За ней – Софья, чуть опоздавшая, в новом шёлковом шарфе, который, по мнению Маргариты, был пошлостью, но выглядел вызывающе дорого. Елена вошла последней, как судья на домашнем трибунале: взглядом обвела всех сразу, ни на ком не задержавшись, но отметив каждого.

– Где Лиза? – спросила она, не открывая меню, хотя все знали: сегодня оно было символическим.

– Сейчас придёт, – сухо бросила Маргарита, и по её тону было понятно: младшую сестру уже мысленно наказали.

Григорий пришёл позже всех, молча, как дополнительная деталь к ужину, которую заказали, но не очень хотели видеть. Он не посмотрел ни на кого, сел в угол и аккуратно разлил себе компот – остальным вином заниматься не хотелось, хотя в доме чувствовалась похмельная воля к жизни.

Лиза появилась через минуту, в бледно-голубой кофте с обсыпанным блёстками воротом; лицо было чуть опухшее, будто она всю ночь решала нерешаемое. Она проскользнула на своё место, и тут же началась та самая сцена, ради которой и собирали стол.

– На этот раз ты хотя бы позвонила! – не выдержала Софья, делая вид, что сосредоточена на сервировке.

Лиза посмотрела на сестру с выражением, какое бывает у детей, когда они впервые видят труп животного.

– Лучше опоздать на ужин, чем на сессию, – ответила она, без намёка на агрессию.

– Особенно если не поступила, – отметила Маргарита, отрезая хлеб с такой злостью, что ломтики сразу теряли форму.

– Мама, скажи им, – тихо попросила Лиза, и в голосе было что-то настолько искреннее, что даже у Елены дрогнула бровь.

– Девочки, прошу без сцен. Сегодня – семейный вечер, – сказала Елена, но было видно: её слова – оболочка, под которой бушует лавина.

– Я, между прочим, ради этого вечера отменила встречу с однокурсниками, – язвила Софья, но уже без прежней уверенности. – Мне казалось, что в нашей семье ценят точность.

– Точность? – переспросила Лиза, и у Маргариты застыла рука на краю тарелки.

– Да. Например, ты не можешь читать мне нотации по поводу опоздания, когда вчера была с тем женатым профессором!

На столе повисла тишина, плотная и тяжёлая, как слой маргарина на хлебе. У Маргариты дрогнули пальцы – нож со звоном выскользнул из руки, разрезав воздух между бокалами. У Елены бокал застыл на полпути к губам. Софья побледнела, потом лицо залило то ли стыдом, то ли злостью.

– Не смей… – начала она, но Лиза не отступила:

– А почему бы и нет? – перебила она. – Ты сама всю жизнь строишь из себя святую, а потом…

Софья не дала договорить: встала резко, с такой силой, что стул отъехал к стене, и склонилась над Лизой так близко, что волосы коснулись чужого плеча.

– Если ты ещё раз заговоришь о моей личной жизни, я…

– Что ты? – переспросила Лиза. – Скажешь маме? Или Маргарите? Или пойдёшь жаловаться своим однокурсникам, что тебя никто не понимает?

Григорий наблюдал сцену не с интересом, а с почти научной отрешённостью: он методично резал отбивную, аккуратно выкладывал кусочки на край тарелки, и только в глазах светилась тёмная вода – в ней не отражалось происходящее, лишь бегали крошечные круги.

– Софья, сядь, – сказала Маргарита таким тоном, за которым могло последовать и физическое воздействие. – В нашей семье не принято устраивать скандалы при посторонних.

– Посторонние? – переспросила Лиза, глядя на Григория. – Он уже больше член нашей семьи, чем вы все. Он хотя бы не врёт.

– Молчи, – сказала Елена, теперь уже не контролируя дрожь в голосе. – Всё, что касается нас, остаётся здесь.

– Ты же сама говорила, что семья – это прежде всего доверие, – не сдержалась Лиза.

– Иногда доверие – умение держать язык за зубами, – прошипела Софья, но уже сев обратно.

Буря улеглась, хотя остатки её ещё дрожали в ложках и вилках, которые медленно возвращались к тарелкам. У Маргариты дёргался левый глаз – она смотрела на всех сразу, и в каждом взгляде угадывалась готовность разорвать любого, кто нарушит порядок. Софья пыталась ровно дышать, но плечи предательски подрагивали. Лиза уже не ела – просто перекладывала кусочки мяса с одной стороны тарелки на другую, будто играла в пасьянс, который никогда не сойдётся.

В этот момент Григорий понял, что ни одна из сестёр не способна на настоящую нежность: каждая выживала только за счёт того, что могла сделать другому больно раньше, чем это сделают ей. Он вспомнил слова Веры: «В Ситцеве все или родственники, или конкуренты. В лучшем случае – союзники на время». Здесь это было видно как нигде.

Елена первой нарушила тишину:

– Лиза, я хотела поговорить с тобой после ужина. Есть кое-что важное.

– Я тоже хотела поговорить, – ответила Лиза, глядя в скатерть.

– Отлично. Значит, поговорим.

Софья долго ни на кого не смотрела, потом резко подняла глаза – в них стояла водянистая ярость.

– Если тебе так важно знать, – сказала она, – профессор был просто другом. И вообще это моё дело. Но если хочешь, чтобы все твои секреты тоже вылезли наружу, продолжай.

Лиза улыбнулась – на секунду, очень бледно.

– Мне нечего скрывать, – тихо сказала она. – Всё, что обо мне знают, уже хуже не будет.

Потом Лиза с опаской посмотрела на Григория. Может быть, она ожидала увидеть в его лице презрение – или, что хуже, жалость. Но он, не моргнув, встретил её взгляд и едва заметно усмехнулся – будто между ними существовал тайный договор, неведомый остальным за столом. Улыбка