Григорий сфотографировал документы на телефон, быстро пролистал сканы: не столько для арсенала, сколько ради чувства готовности – что при необходимости поднимет архив хоть ночью, хоть утром. Все бумаги были прожжены опытом: на них были пятна, замусоленные края, кое-где – следы засохших слёз или, возможно, кофе, пролившегося в трясущейся руке. Особо интересными оказались записки на школьных листках – с датами, именами, иногда даже с фамилиями его одноклассников. Одна из них была адресована напрямую матери Григория, с характерной припиской: «Лично в руки. Никому не показывать». Он вспомнил, что в те годы мать часто уезжала в Москву «по делам», а он сам неделю жил у бабушки, в полной уверенности, что мама вернётся скоро и навсегда. Вдруг его пробило: возможно, именно в эти недели и писались эти письма, а возвращалась мама каждый раз всё более чёрствой и закрытой.

Он продолжил сортировку. В одной из папок нашёл старую тетрадь с записями – похоже, семейный бухгалтерский журнал. Внутри: таблицы, списки, даже графики, нарисованные цветными ручками. Внимательно перебирая страницы, Григорий понял: здесь аккуратно фиксировались «долговые отношения» между всеми ветвями семьи. Фамилии мелькали знакомые и не очень; иногда рядом стояли короткие пометки: «ненадёжен», «может сдать», «верит, что помогает детям». На последней странице было нарисовано нечто, напоминающее схему метро: вместо станций – фамилии и даты, вместо пересадок – стрелки, указывающие на чьи-то клички. Он сфотографировал и это – хотя понимал, что расшифровать такую криптограмму сможет только тот, кто её придумывал.

Потом он перешёл к самому интересному: к письмам. Почти все были в почтовых конвертах с выцветшими марками и облупившимися сургучными печатями. Адресаты – разные: кто-то из Питера, кто-то из Самары, но главное, что внутри все письма были написаны рукой одной и той же женщины. В почерке было что-то знакомое – он даже задумался, не Лиза ли это писала, но сравнение с её тетрадями показало: нет, почерк сильно старше и жёстче. Скорее, это могла быть одна из тёток – или… Он догадался, чьё это было письмо, только когда в одном из конвертов нашёл вложенный билет на поезд Москва – Ситцев, датированный концом две тысячи седьмого года.

Он перебирал бумаги медленно, как архивариус, которому разрешено не просто читать, а вдыхать запах прошлого. Обычные люди забывают, что документы имеют свой голос: одни пахнут страхом, другие – предательством, третьи – отчаянной, последней попыткой удержать власть. В каждой бумаге была интонация, и эту интонацию он улавливал безошибочно.

Он отложил расписки и взял в руки конверт с сургучной печатью. Долго вертел его, пытаясь определить по весу и толщине, что внутри, но конверт был плотный и не гнулся. Он вскрыл его аккуратно, чтобы не порвать герб. Внутри была одна-единственная фотография: на ней – Елена и мужчина, которого он узнал с первой же секунды. Это был его отец, только моложе на двадцать лет, в дорогом костюме, с сигарой и улыбкой победителя. Елена держала его под руку, и лицо её было совсем другим – мягким, почти восторженным, таким, каким он никогда не видел её ни в жизни, ни в портретах на стене.

К фотографии была приложена записка, написанная от руки: «Тебе было не всё равно. Ты знала». Ни имени, ни даты, только этот скользкий, злобный почерк, в котором угадывалось что-то одновременно знакомое и чужое.

Он сел, уставившись в угол стола, и впервые за долгое время позволил себе ничего не думать. Всё, что происходило в доме, на работе, в городе, – вдруг стало обёрткой для одной-единственной мысли: неважно, сколько компромата соберёшь на других, если твой собственный компромат всегда тяжелее.

Затем вернул фотографию в конверт, замотал все бумаги обратно, вложил их в портфель и спрятал под диван в своей комнате. Подумал: если кто-то когда-нибудь узнает об этом свёртке, то вряд ли удивится – в Ситцеве все знают, что ничего не бывает по-настоящему тайным.

Он не спал почти всю ночь. Голова была ясной, тело дрожало не от страха, а от предвкушения – нечто важное, наконец, встало на своё место, как после долгой, мучительной игры в пятнашки. Он лежал на кровати, глядя в потолок, и слушал, как дом жил своей самостоятельной, призрачной жизнью: где-то стучала вода в батарее, где-то шуршали мыши за плинтусом, кто-то с улицы выкрикивал проклятья в сторону неба, а Лиза наверху, по привычке, долго не гасила свет.

Ему казалось: если бы в этот момент кто-то вошёл к нему в комнату и спросил – ради чего всё это, он бы не стал отвечать. Он бы просто достал из-под дивана свёрток и кинул на стол, молча, без угроз и объяснений. Потому что в этом городе каждый всегда знает, на каком именно листке бумаги записана его судьба, и кому суждено её прочитать.

А завтра – всё начнётся заново: те же лица, те же слова, только теперь он держит в руке не только свой страх, но и чужую, хорошо упакованную слабость. Он усмехнулся: если власть – это умение быть первым, кто узнает плохие новости, то он уже был готов.

Григорий выключил ноутбук, затушил свет и лег, вытянувшись на всю длину матраса. Утром в доме опять будет сквозняк, опять будет пахнуть кофе и чужой, неуловимой жизнью.

Глава 5

Первое воспоминание, которое выжигает мозг на всю жизнь, всегда пахнет кухней. Ни едой, ни праздником, ни даже сигаретным дымом – а какой-то густой, невыносимой смесью застоявшейся выпечки, прогорклых дрожжей и голосов за дверью. Десятилетний Гриша стоял на коврике у бабушкиной кухни, вцепившись маленькими пальцами в облезлую медную ручку, и чувствовал в груди тупую боль, как будто внутри завели моторчик и забыли выключить. За дверью переругивались взрослые, пытаясь говорить шёпотом, но всё равно каждое слово, будто ржавый гвоздь, вбивалось в виски.

– Ты видела, как она выглядела на похоронах? Как будто заранее знала, что не вернётся, – шептал хриплый женский голос, в котором угадывалась соседка по лестничной площадке, что угощала его пряниками.

– Мне кажется, она всё это придумала заранее. Говорили же, что в Москве плохо, –