– Сегодня-завтра вас арестуют, – сказал Григорий. – Обвинение – мошенничество в особо крупном размере, пособничество в убийстве, доведение до самоубийства. Срок – от пятнадцати до двадцати лет. В вашем возрасте это пожизненное.

Он застегнул рюкзак, взял сумку. Вся его поза говорила о том, что дело сделано, миссия выполнена.

– И теперь, сука, ты будешь сидеть до самой смерти, – сказал он, и впервые за весь разговор в его голосе прорезалась эмоция – не злость, не ненависть, а удовлетворение человека, который закрыл важный вопрос.

Он направился к двери, потом обернулся.

– А мои вещи я уже собрал, – добавил он. – Как видите, я был готов к этому разговору.

Дверь за ним закрылась тихо, без стука. Елена осталась одна в кабинете, который больше не был её крепостью, а стал местом, где она получила окончательный приговор.

За окном шёл ледяной дождь – тот самый, который три года назад барабанил по окнам квартиры Марины Ивановой, когда та принимала решение о самоубийстве.

Теперь этот дождь пришёл за Еленой.

Парадная дверь особняка Петровых закрылась за Григорием с тем же мягким щелчком, с каким захлопываются крышки дорогих шкатулок – не резко, а с достоинством, словно понимая важность момента, и за дверью на крыльце хрустел лёд. Рюкзак на плечах был не тяжёлым, но объёмным: в нём помещалась вся его временная жизнь в этом городе, свёрнутая и упакованная так аккуратно, будто он собирался не в дорогу, а в музей. Дорожная сумка в руке весила меньше, чем папка с документами, которую он только что оставил на столе Елены – в ней были только самые необходимые вещи и билет на ночной поезд до Москвы, купленный ещё неделю назад.

Воздух на улице пах ледяным дождём и свежестью: ливень закончился полчаса назад, но асфальт ещё блестел, отражая вечерние фонари так ярко, что казалось – весь город вымыли и отполировали специально для его отъезда. Григорий неторопливо спустился по ступеням парадного входа, остановился у садовой калитки, достал телефон и набрал сообщение Вере: «Всё сделано. Выезжаю». Отправил, не дожидаясь ответа, и убрал аппарат в карман.

За эти месяцы он так привык к тишине этого района, что сразу заметил изменение в звуке: где-то вдали гудели моторы – не один, а несколько, и приближались они слишком синхронно, чтобы это была случайность. Григорий обернулся на шум и увидел, как из-за поворота выныривает кортеж – пять машин, чёрные и белые, с мигалками, но пока без сирен. Они двигались неспеша, но целенаправленно, как похоронная процессия, которая точно знает адрес кладбища.

Первым его побуждением было ускорить шаг, но он сдержался. Беготня сейчас была бы не только бессмысленной, но и неэстетичной – после такой тщательно выстроенной операции глупо портить финал суетой. Он остался стоять у калитки, прислонился к столбу ограды и стал наблюдать, как кортеж подъезжает к дому Петровых. Было в этом зрелище что-то завершающее, как последний аккорд симфонии, который ты ждал весь концерт.

Машины остановились с той военной точностью, которая бывает только у людей, привыкших арестовывать чужие семьи на рассвете. Из первой машины вышли трое в форме – двигались быстро, но без суеты, каждый знал свою роль в спектакле. Из второй – ещё четверо, один с планшетом, второй с рацией. А из третьей вышла Светлана Ласточкина.

Она была одета не как в отеле – не в рубашку нараспашку и не для соблазнения, а по-рабочему: тёмный костюм, волосы убраны, лицо сосредоточенное. Но даже в таком виде она оставалась той женщиной, которая умела трахаться и руководить арестом с одинаковой профессиональной холодностью. Она обвела взглядом фасад особняка, сказала что-то коллегам, и те направились к парадному входу. А сама задержалась, словно почувствовав чей-то взгляд.

Светлана повернула голову в его сторону. Их глаза встретились через пятьдесят метров мокрого асфальта, и в этой встрече было больше интимности, чем в их недавней постели. Она медленно подошла к нему – не как следователь к подозреваемому, а как женщина к мужчине, с которым у неё остались незаконченные дела.

– Бежишь? – спросила она, остановившись в двух шагах от него.

Голос был спокойный, почти мягкий – совсем не такой, каким отдают команды подчинённым. В нём слышалась не официальность, а что-то личное, даже немного грустное. Григорий заметил, что она не надела перчатки – руки были голые, и на безымянном пальце левой руки блестела тонкая полоска от обручального кольца, которое она, видимо, сняла перед арестом.

– Просто уезжаю, – ответил он так же спокойно.

Она кивнула, как будто этот ответ её полностью устраивал. За её спиной коллеги уже поднимались по ступеням особняка – через минуту они войдут в дом и найдут Елену в кабинете, окружённую уликами собственных преступлений. Но Светлана, похоже, не спешила присоединиться к операции.

– Я приехала арестовывать Елену, – сказала она, и в этих словах было что то вроде извинения. – Дело возбудили вчера вечером, после того как ты передал мне материалы с полным досье на алмазные махинации. Очень подробные материалы, кстати. Спасибо!

Григорий пожал плечами – не высокомерно, а устало, как человек, который устал обсуждать рабочие моменты после окончания смены.

– И я знаю всё про тебя, – добавила Светлана, и голос её стал тише, почти доверительным.

Она сделала шаг ближе, так что теперь между ними было расстояние не для официального разговора, а для личного признания. В её глазах мелькнуло то, чего Григорий не видел в отеле, – не профессиональный интерес, а человеческая усталость от ролей, которые им приходилось играть.

– Знаю, что ты приехал сюда мстить за свою мать, которую Елена довела до самоубийства, – продолжала она. – Марина Иванова была твоей матерью. Елена с компаньонами обманули её в алмазной сделке, оставили с долгом в три с половиной миллиона долларов. Когда она просила о помощи, её выставили за дверь. И она покончила с собой.

Каждое слово было произнесено с точностью хирурга, делающего разрез – не для того, чтобы причинить боль, а чтобы добраться до истины. Григорий слушал и удивлялся не тому, что она всё знает, а тому, как спокойно он это воспринимает. Месяц назад такой разговор показался бы ему катастрофой, сейчас – просто констатацией фактов.

– Знаю и про то, что ты убил Скорпулёзова и Клару, – добавила Светлана.

На этот раз её голос дрогнул – совсем чуть-чуть, но Григорий услышал. В этой дрожи было не осуждение, а что-то другое – понимание, может быть, или даже сочувствие. Она смотрела на него не как следователь на преступника, а как один человек