Она ожидала, что Григорий зарычит, заорет, попытается оправдаться, кинется шантажировать или хотя бы попытается войти в раж. Но тот не двинул ни одним мускулом, не дал ни малейшей эмоции. Только в глазах мелькнуло что-то: не страх, не обида – нечто другое, заранее заготовленное, будто он и сам ждал, когда выпадет эта карта. Он чуть склонил голову набок, и на секунду стал похож на человека, который устал играть в шахматы и теперь лениво наблюдает, как соперник суетится на доске.

– Заявление в полицию, – протянул Григорий даже не с иронией, а с лёгкой задумчивостью, как будто пробовал фразу на вкус. – Хорошая идея.

Теперь он позволил себе улыбку – не дерзкую, а почти скорбную, как у врача, который должен сообщить пациенту самый неприятный диагноз. И сделал шаг вперёд. Елена неосознанно отступила и оказалась у стола, за спиной почувствовала стык холодного дерева и стены. В этот момент ей впервые стало по-настоящему страшно. Она вдруг увидела, как их маленькая сцена выглядит со стороны: она – загнанный зверёк, жмущийся к фанере, он – хищник, медленно приценивающийся к добыче. Мелькнула мысль: а вдруг он сейчас кинется, и всё закончится быстро? Но Григорий не атаковал и не приближался дальше, стоял и смотрел на неё с интересом, как музейный смотритель на уникальную, но непрактичную вещь.

Тишина в кабинете стала такой густой, что Елена слышала, как звенит от напряжения стекло в витрине. Она сложила пальцы в замок, чтобы не было видно дрожи, и впервые за долгое время пожалела, что в комнате нет даже самого слабого запаха алкоголя.

– Ты думаешь, я тебя боюсь? – выдавила она. – Я всё пережила, у меня ничего не осталось, что ты можешь у меня забрать?

– Своё имя, – спокойно ответил он. – Ваше «Петрова» так и тянет за собой скандалы. Правда, сегодня это уже никому не интересно. – Он чуть усмехнулся, и усмешка была почти детской. – Я уеду, вы подадите заявление, будет скандал в газете – и всё? Через год про это забудут, а вы останетесь с этим домом и разбитой семьёй. Мне, честно, плевать… Но Вере и мне есть, что рассказать. Даже если вы не захотите слушать.

– Я не хочу слушать, – резко бросила она.

– Всё равно придётся, – сказал Григорий.

В этот раз он двинулся к столу уверенно, разложил на столешнице папку, с которой вошёл, и вытащил оттуда прозрачный конверт. Достал сложенную в несколько раз бумагу и положил поверх фотографий Орлова, будто собирался перекрыть их новым, более важным компроматом.

Елена какое-то время не решалась прикоснуться к конверту, потом всё-таки взяла его и прочла первую строчку: «Расписка о получении алмазов. 2008 год».

Конверт был толстым, внутри лежала не только расписка, но и целая связка фотокопий, банковских выписок, каких-то нотариальных актов, а ещё отдельный листок с подписью – «копия дневника». Она прочла первую строчку и почувствовала, как ногти впились в целлофан. Это были записи её старой подруги, Марины Ивановой: аккуратный, почти каллиграфический почерк, и даже спустя много лет можно было догадаться, что писала их человек на грани срыва.

– Ты меня шантажируешь? – тихо спросила Елена, глядя прямо в глаза.

– Нет, – ответил тот. – У меня нет цели получить деньги или сохранить место в вашем доме. Мне всё равно. Я хочу, чтобы вы услышали, что случилось с моей семьёй.

Он не ждал приглашения – сел в гостевое кресло напротив, аккуратно убрал сумку под ноги и теперь выглядел не как мальчик, которого застали за пакостью, а как прокурор, готовый отчитать присяжных.

– Можно я расскажу? – спросил он почти вежливо, и Елена, не найдя в себе сил для отказа, кивнула. Он заметил этот кивок и заговорил:

– Моя мама была честнее вас в сто раз. Она всегда делала всё по правилам, даже если никто за этим не следил. Но однажды ей сказали, что можно обойти систему: сделать одну маленькую услугу знакомому, и все долги будут списаны. Она согласилась – ради меня, ради бабушки, ради квартиры, которую мы чуть не потеряли. – Григорий говорил без эмоций, как будто читал инструкцию по эксплуатации стиральной машины. – Но вместо того, чтобы получить благодарность, она оказалась в долгах – на три с половиной миллиона долларов. Потому что вас подставили и её заодно. Вы больше всех ей тогда помогли, – сказал он. – Только не деньгами, а советом: «Не тяни, решай всё сразу». Она и решила.

В комнате снова стало тихо. С улицы доносился лай дворовых собак, по наледи вдалеке пронеслась скорая, протяжно завыла сирена. Из оконной щели тянуло холодом. Елена смотрела на папку и никак не могла заставить себя открыть её полностью, потому что боялась, что там окажется что-то такое, чего она не сможет забыть никогда.

– Ты пришёл мстить? – спросила она наконец.

– Я пришёл вернуть долг, – сказал Григорий. – Не деньги: я уничтожил только тех, кто действительно был виноват. А вам осталось просто дочитать до конца.

– Я не стану этого делать, – прошептала она.

– Всё равно сделаете, – ответил он, и на этот раз голос был усталым, как у человека, который перечитал слишком много чужой грязи. Только расскажите потом, как провернули с помощью моей покойной матери аферу на три с половиной миллиона долларов, – сказал он тем же спокойным, почти мягким тоном, и каждое слово падало в тишину кабинета как камень в воду. – И как, чтобы избежать позора и несправедливого обвинения, моя мать покончила с собой.

Мир вокруг Елены вдруг стал очень тихим, зимним. Даже уличный шум за окнами исчез, как будто город задержал дыхание на морозе. Она почувствовала, как холод поднимается от ступней к горлу, сжимая внутри так, что стало трудно дышать.

– Что ты сказал? – прошептала она.

Григорий не ответил сразу. Он медленно прошёл к креслу напротив её стола, сел, закинул ногу на ногу. Из рюкзака достал толстую папку, положил её на колени, но не открывал.

– Марина Григорьевна Иванова, – произнёс он, будто читал с надгробия. – Моя мать. Ваша компаньонка по алмазному бизнесу. Женщина, которая доверилась вам и поплатилась за это жизнью.

Елена схватилась онемевшими пальцами за край стола. В голове начинало проясняться – не как прозрение, а как медленное пробуждение после наркоза, когда сначала возвращается слух, потом зрение, а в самом конце – понимание