В тот последний вечер тихой, мирной жизни со вздохом сожаления Тобин поведал Марку, что все это время говорил родителям, что их сын душевнобольной и что пока его нельзя беспокоить, поскольку некая иллюзия любви к сестре поддерживает в нем силы. Лев Всеволодович, узнавший о дипломе – что стало последней каплей, – взорвался приступом негодования и теперь готов наверняка разорвать преступную связь своих детей и отобрать внуков. Если прежде он тянул, поддаваясь уговорам Тобина и стараясь сыскать удобный способ распутать семейный узел, то ныне его терпению пришел конец.

Выход один: Марк будет временно отозван куда-нибудь в дальние края, а Еве придется выйти замуж повторно.

Марк с ужасом вспоминал, как сам молил Тобина, чтобы тот вступил с Евой в фиктивный брак, ибо только ему он мог доверить свое сокровище. Со слезами Марк прощался с Гришей, которого родители забирали себе, с Евой, которую удочерял Тобин, и почти тотчас же Марка записали в добровольцы в какой-то полк, он должен был ехать в Болгарию. Прощание с Евой было преисполнено ужасных мук. Сестра захлебывалась в слезах. Она не хотела замуж за Тобина. Прощание с Тобином ранило еще больней, тот страдал от вынужденного брака и пролил слез не меньше Евы.

Поезд замедлил ход. Черное полотно окна вспыхнуло светом. Марк прибыл в Ригу ночью, когда железнодорожная станция сияла огнями. Далекий отсвет фонарей походил на ангелов, выстроившихся в ряд для приветствия. Марк помнил ад, прибыл в рай, чистилище, видно, благополучно проспав? Гудение паровоза заглушало гомон, царящий на перроне, черное пальто Марка скрывало цвет его крови. Он поднялся, ощутив прилив бодрости, он словно стал легче, будто двигался все это время сквозь толщу воды, вынырнул и пошел по берегу. Все обошлось, он в городе, надо поискать проводника. Но, сделав несколько шагов по вагону, повалился на кого-то. Люди ахнули, расступились. Перепуганное бородатое лицо, принадлежащее человеку в форменной одежде железнодорожника, – последнее, что увидел Марк Львович Данилов. Он назвал его Тобином, цепкими пальцами схватился за воротник, не понимая, почему меркнет яркость красок, и стал проваливаться куда-то в черноту ночи, где его не ждали ангелы, не ждал никто.

Толпа взревела и переполошилась. Кто-то возопил, что трогать господина в пальто не стоит, кто-то ужаснулся его увечьям, кто-то увидел кровь под ним и стал кричать об убийстве, кто-то разглядел и под скамеечкой, на которой сидел странный пассажир, прилично натекшую лужу. А кому-то показалось, что он еще жив, и несколько человек подняли и понесли тело из вагона на перрон.

В воздухе носились возгласы:

– Убийство! – Врача! Врача! – Прокаженный! – Полицию, скорее полицию! – Он еще жив! Он открыл глаза. – Нет, умер, кончено! Все-то выставка повинна, поглядеть которую прибывают, по дороге кончаясь! От нее только горе и хаос.

Глава 15. В морге

– Ну пожалуйста, сестричка, – взмолилась Соня, сидя боком на постели Бриедиса, спящего и с замотанной бинтами головой, – ну еще немножечко, я видела, его веки дрогнули, он начинал просыпаться. Опять уйдем, он проснется – и никого нет. Ведь сами говорили, к нему никто-никто не ходит, только околоточный надзиратель один, и все. Так ведь нельзя!

– Как же никто не ходит? Не говорила я такого. Вы, отец ваш, этот юноша, – сестра милосердия выпростала из широкого рукава палец, едва не ткнув им в тужурку Данилова, робко притулившегося в изножье. – А еще целый полк полицейских чиновников туда-сюда носится.

– Он жизнью рисковал ради нашей с вами безопасности, а вы не разрешаете ему увидеть лиц друзей!

– Пять минут, – строго сказала сестра и, кинув на Данилова укоризненный взгляд, отошла к другому пациенту.

Арсения положили в общую палату военного госпиталя, стоящего на отшибе города, тотчас же, как хирург наложил на его виске швы и вправил хрящи носа, успокоительно заявив, что черепные кости не задеты, просто теперь под волосами будет красоваться полумесяц, а нос из греко-нордического на несколько недель станет римским.

Гурко повезло меньше – пуля, пробив правый висок, застряла в стволе мозга, и он умер сразу. Застрелился в собственном кресле, на теле обнаружили множественные язвы лепры.

Когда в лавку Каплана вбежала соседка сообщить, что пристава и его помощника из их участка нашли мертвыми, Соня не поверила такой страшной и нелепой новости. Арсений не мог дать себя убить, он же такой сильный и храбрый!

Она помчалась в полицейскую часть на Парковую и провела там два часа, пока отец с боем не забрал ее. Но перед самым их уходом успел явиться из госпиталя старший надзиратель Ратаев, на которого взвалили осиротевший участок, он как раз и передал слова хирурга о красивом шраме под челкой и римском носе.

Каплан закрыл лавку, и через полчаса они были у Александровской высоты на Дунтенгофской улице, где неподалеку от церкви Св. Троицы стояло длинное двухэтажное здание военного госпиталя.

Четыре дня кряду Каплан с дочерью и Данилов, сменяя друг друга, по очереди приезжали к приставу, справляться о его здоровье. И никогда не заставали его в бодрствовании, хотя сестры милосердия уверяли, что пациент уже вставал и садился.

Соне не терпелось дождаться, когда полицейский чиновник выслушает ее. Она долго размышляла о том, как же новоиспеченный Дракула лишает своих жертв крови, и пришла к невероятной идее, но Арсений, как нарочно, все не желал прийти в себя.

Пять минут истекло, Бриедис и не пошевелился. Девушка неохотно поднялась, медленно оправила складки темно-синей юбки, оборки светлой сорочки с высоким воротником, волосы, которые после окончания гимназии могла носить согласно моде, подобранными кверху, заколотыми чудесной серебряной с каменьями наколкой, что подарили родители ко дню вручения свидетельства. Помедлила еще, потом еще немного, сестра сверлила ее ненавидящим взглядом. И собралась было уйти. Но тут Бриедис повернул голову, и Соня бросилась на колени, сжав в отчаянии его руку.

Через минуту борьбы с дремотой, отбормотав что-то, чего ни Соня, ни Данилов не разобрали, Бриедис открыл глаза.

– Сонечка, – прогундосил он с улыбкой, но тотчас та сошла с его лица – он увидел Данилова и нахмурился: – Адъютант ваш тоже здесь?

Данилов вспыхнул, Соня сияла, как тысяча отполированных ручных зеркалец на солнце, сжала руку пристава еще сильнее и, совсем не обращая внимания на нависшую над ней сестру с крестом на груди, затараторила:

– Сеня, как хорошо, как здорово вновь видеть ваши глаза! Мы так боялись, так страдали.

Сестра, качая головой, отошла. Арсений чуть улыбнулся Каплан, обратился взглядом к Грише:

– Данилов, вы должны