— Я накопил, три года откладывал.

Лев сел на корточки, чтобы заглянуть в опущенное к серому пятну асфальта лицо:

— Я нашел этот значок на парковке рядом с домом Егора. Как он туда попал?

Мальчик не ответил. Он съежился еще больше, словно пытаясь втянуть голову в плечи, как черепаха. Его подбородок почти уткнулся в молнию на куртке, а взгляд прилип к трещине в асфальте. Казалось, он превратился в серый, безмолвный камень.

Лев не торопил. Он видел, как напряглась тонкая шея ребенка, как сжались кулачки в рукавах куртки. Этот молчаливый ужас был красноречивее слов.

— Ты был на той парковке? — мягко, но настойчиво повторил опер. Его голос был низким, без злости, но и без снисхождения. Голос, которым констатируют свершившийся факт.

Мальчик резко, судорожно сглотнул. Все его тело дернулось от внутренней бури. Но губы сомкнулись в белую ниточку. Гуров следил за каждым микроскопическим движением на лице мальчика. За дрожанием ресниц. За тем, как побелели костяшки на сжатых кулаках.

— Там взорвали машину. Отца Егора. Ты видел, как она взорвалась?

Слово «взорвалась» сработало как удар тока. Мальчик резко зажмурился, словно перед глазами вспыхнула вспышка. Он замотал головой, но это был не отрицательный жест, а скорее попытка отогнать страшную картинку, засевшую в памяти.

— Просто скажи, ничего не будет. Ты несовершеннолетний, ты не будешь наказан. Ведь это ты сделал то устройство из петард и взорвал отца Егора? Отомстил за то, что он ударил твоего, так ведь, Федор? — тихо сказал Лев.

Он ждал, глядя на макушку Федьки Попова, на его темные, прилипшие ко лбу от пота, волосы. Тишина вокруг стала густой, давящей, нарушаемой лишь прерывистым дыханием ребенка.

Но мальчик так и не поднял на него глаза, только пробормотал тихо:

— Это не я.

От этой робкой попытки сопротивляться у Льва будто что-то оборвалось. Он знал, видел по дрожи в кулаках, по белому от волнения лицу, по животному страху, который так и сочился от мальчика, — врет.

И боится, до одури, до одури боится отца.

В горле запершила знакомая, едкая желчь гнева. Этот сопляк, испуганный щенок. Из-за его петард и детской обиды сейчас в морге лежит Андрей Юрцев, вернее то, что от него осталось. От профессионала, от опытного опера, от заботливого отца — горстка останков.

Лев сжал челюсти так, что кость хрустнула. Ему физически хотелось схватить этого Федьку за плечи, встряхнуть, закричать ему в лицо: «Да признавайся уже, тварь малолетняя! Ты же убийца! Ты знаешь, кого ты убил?!»

Но ему мешала липкая жалость, она гасила гнев, как вода заставляет шипеть пламя и превращает его в горький чад. Убийца, но не монстр, а загнанный зверек. Еще человек и уже часть своего отца — тупого и агрессивного быка, который полез тогда на Юрцева с кулаками. За это получил по заслугам и приполз домой, рыча о мести. А его сын, преданный, как кривое отражение, решил отомстить, стать тем, кто несет возмездие. Око за око, зуб за зуб — «Талион».

Два чувства схлестнулись внутри, разрывая опера на части. Гнев — на слепую, тупую жестокость поступка. Жалость — к слепой, тупой жертвенности этого поступка. Он ненавидел Федьку за содеянное. И ненавидел его отца, этого ничтожного человека, который даже не подозревал, что его сын стал киллером ради него. И больше всего он ненавидел эту ситуацию, в которой нет правых, а есть лишь горькая, бессмысленная чаша с ядом, которую теперь придется испить всем.

Он крепко взял мальчишку за плечи:

— Просто расскажи, как все было, и ничего не будет. Я обещаю.

Тот лишь закусил губу и отвернулся.

Горячая волна ударила в виски, перед глазами помутнело от ярости. Лев вдруг легко подхватил мальчишку и потащил на руках к машине. Тот замер — не звал на помощь, не сопротивлялся, просто застыл как игрушечный солдатик в вечной вытяжке.

В машине опер усадил ребенка на заднее сиденье и дал по газам. Машина с ревом рванула по бульварам и улицам, Лев не разговаривал с пассажиром, весь сосредоточился на дороге. Злость распирала его, рвала изнутри, и он боялся сорваться, зайтись в крике: «Не хочешь говорить?! Думаешь, если молчать, то как будто этого не было?! Смерть — это что-то из твоих игр на компе?!»

На заднем сиденье скорчился Федька, он не спрашивал, куда его везут. Сидел, вжавшись в угол, уставившись в спинку сиденья невидящим взглядом.

Только раз тишину и вой мотора нарушил звонок, Гуров коротко бросил:

— Да, — в трубку.

На том конце отозвался радостный голос Крячко:

— Лева, ну все, отпустили! На свободу с чистой совестью. Еду домой сейчас.

— Потом поговорим, — отрезал опер и отшвырнул телефон.

Он резко крутанул руль, сворачивая с оживленной улицы в сторону тихого казенного квартала. Машина встала у серого, безликого здания с маленькими, почти не пропускающими свет окнами. Лев заглушил двигатель и вышел, распахнул заднюю дверь.

— Выходи, — его голос прозвучал хрипло и металлически.

Мальчик не двигался, словно не услышал. Лев наклонился, отстегнул ремень и взял его за руку выше локтя. Рука была легкой и одеревеневшей, как у куклы.

— Я сказал, выходи.

Он потянул, и Федька послушно, на ватных ногах, выбрался наружу.

Опер подхватил ворот куртки и повел его прямо через металлическую дверь, по серым коридорам, мимо людей с удивленными лицами. «Что тут делает ребенок?» — читалось во встречных взглядах.

Гуров втащил мальчишку в большой зал, похожий на библиотеку: огромные ящики, тишина, искусственный свет.

Федька под его рукой дрожал всем телом, словно его било током. Его глаза, огромные от ужаса, наконец оторвались от серых плиток пола и уставились на тяжелые квадратные двери отсеков.

Он попятился, уперся, но рука Льва держала его мертвой хваткой.

— Нет… — наконец вырвался у него тонкий, нитевидный стон. — Нет… не надо…

Голос Гурова звенел металлом:

— Ты же хотел, чтобы он умер. Так давай, посмотри на то, что ты сделал.

Он обернулся на оторопевшего Зинчука:

— Где Юрцев?

Тот кивнул на крайний квадрат:

— Лева, не надо. Это же ребенок, там взрослому не вывезти.

Но опер уже протянул руку…

Раздался глухой металлический щелчок откидываемой ручки, с шорохом из недр стены выехала тележка — массивная металлическая рама на роликах. На ней, застеленное безразлично-белой простыней, лежало что-то странной формы, из бугров и провалов.

Лев на секунду отдернул простынь, обнажив изуродованное, опаленное взрывом тело Андрея Юрцева.

— Смотри, это не ты его наказал, отомстил за отца?