Стул стоял как раз позади Моники, и она опустилась на него – медленно, хватаясь за спинку.
– Я… я не понимаю, о чем вы.
– Не понимаете? А я вот понимаю. Я только что встретил Фрэнсис Флёр в главном здании. – Он направил на Монику обличающий перст. – Имейте в виду, – продолжил он, тщательно подбирая слова, – меня это совсем не касается. Я не моралист. Отнюдь. То, чем вы занимаетесь на досуге, – целиком и полностью ваше дело. Но по крайней мере, вы могли бы соблюдать хоть малейшие приличия и помалкивать о ваших похождениях, а не трубить о них на каждом углу.
Ему тоже пришлось несладко: всю вторую половину дня, всю дорогу в такси он думал исключительно о Монике. Информация – которой Фрэнсис Флёр поделилась с ним со всей откровенностью и долей смущения – стала последней каплей. Моника даже представить себе не могла, насколько он зол. Краем глаза, словно сквозь туман, Картрайт заметил, что в кабинете находится кто-то еще: сидит на кушетке и глядит на него в замешательстве поверх газеты.
– О’Брайен, – сказал он, – вы можете быть свободны. Все в порядке. Идите. Не мешкайте.
– Да, О’Брайен, – чуть слышно сказала Моника также с напускным спокойствием, – вы можете быть свободны.
– Все в порядке, сэр, не так ли? Я имею в виду…
– Да, все в порядке. Вот вам фунт. Вот вам два фунта. Бога ради, уходите.
– Премного благодарен, сэр, но если есть что-то, что я могу…
– Нет. Уходите.
– А теперь, – тихо сказала Моника, вцепившись в край стола, – есть ли у вас ко мне что-либо еще? Конечно, если вы предпочитаете говорить в присутствии третьего лица, как вы только что сделали, мы можем позвать его обратно. Итак, вы хотели о чем-то сообщить мне?
– Да, мадам, я хотел сообщить вам, что ваши недюжинные таланты не находят достойного применения в такой маленькой стране, как Англия. Их необходимо использовать на пользу государства. Почему бы вам не поехать во Францию и не объединить усилия с мадемуазель из Армантьера?[32] Тогда вы, по крайней мере, сделали бы хоть что-то для приближения победы.
И вот тут Моника влепила ему пощечину.
Сама того не осознавая, она отвесила ему звонкую оплеуху. Он рассмеялся. Даже покойный лорд Байрон, скитавшийся в гордом одиночестве среди альпийских скал, не смеялся таким циничным смехом, каким – в его собственном понимании – рассмеялся в тот момент Билл Картрайт.
– Ха-ха-ха! – заливался он. – Ха-ха-ха! Именно! Именно этого мне и следовало ожидать. Девичья добродетель, негодуя, вершит свою традиционную месть. Я не впечатлен. Я даже не удивлен. Вот вторая щека. Отчего же вам и по ней не ударить?
Моника не заставила просить себя дважды и наградила его очередной, еще более звонкой пощечиной.
То, что произошло дальше, и как он осмелился это сделать, Билл и сам до конца не понял даже по прошествии времени. Вероятно, причина крылась в обуявшем его чувстве, что если он не поцелует эту девушку здесь и сейчас, то нанесет ей гораздо более непоправимый вред. Но эта мысль пришла к нему позднее, так что полагаться на нее было нельзя.
Он запомнил лишь, что заключил Монику в объятия и принялся целовать ее со страстью, которая заворожила бы профессиональный взгляд любого кинорежиссера. «Принялся целовать» – неточная формулировка: она предполагает некоторые паузы. А процесс, в который, не ослабляя объятий, вовлекся Билл, был совершенно непрерывным.
Уже само по себе это его ошеломило. Что ошеломило его еще больше, так это то, что спустя несколько секунд, в течение которых Моника издавала маловразумительные рассерженные звуки и отчаянно трясла головой, видимо пытаясь отвертеться от его поцелуев, она перестала сопротивляться и сама принялась его целовать. Она крепко обвила руками его шею, и Билл ощутил исходящее от нее тепло. Это продолжалось некоторое время, и интерлюдия была внезапной.
– Послушайте… – в потрясении сказал он, высвобождаясь из ее пут и сознавая, насколько не к месту звучат его слова, – послушайте, дело в том, что я люблю вас.
– Тогда… почему же вы этого не сказали?
– Как я мог это сказать, если каждый раз, когда я собирался это сделать, вы обрушивались на меня, как гарпия? Простите, я неудачно выразился. Я имею в виду…
– Билл Картрайт, вы хоть когда-нибудь бываете серьезным?
– Серьезным? – взревел он и даже пошатнулся. – А сейчас я, по-вашему, какой? Еще ни разу в своей унылой жизни я не был так серьезен. Я совершеннейший сухарь: я не издал бы ни смешка, даже если бы увидел, как генерал Геринг[33] поскальзывается на банановой кожуре и бухается на землю, звеня всеми своими медалями. Я безумец. Я люблю вас. Вопрос в том, нравлюсь ли хоть чуточку и я вам?
– Нет, я вас ненавижу, – сказала Моника.
Она демонстрировала свою ненависть еще несколько минут.
– Я люблю тебя, – продолжил Билл, – уже давно.
– Как давно?
– Ну, давно.
– Да, но как давно? С каких пор?
– С тех пор, как мы познакомились в кабинете у Тома.
– То есть с тех пор, как ты сказал, что моя книга – дрянь?
– Ангел мой, если ты настаиваешь на обсуждении этой темы…
– Ты по-прежнему находишь ее дрянью?
– Да.
– Ну, возможно, и так, – произнесла Моника мечтательно и спокойно. – Полагаю, что таковой она, по сути, и является. Думаю, теперь мне все равно.
Тогда Билл, снедаемый истинной любовью, отбросил принципы и не испытал ни малейшего сожаления, видя, как они разбиваются вдребезги.
– Ничего подобного, – неожиданно заявил он. – Это отличная книга, потрясающий роман. Я не шучу! Тот, кто скажет, что это не так, скрестит со мной шпаги на дуэли. Книга замечательная, Моника. Мне ли не знать – я же адаптирую ее для большого экрана.
– Билл, дорогой… Ты искренне так считаешь?
– Я так считаю, – поклялся он, уже и сам начиная верить в то, что говорит. – Просто я с самого начала неправильно выстроил отношения с тобой, вот и все. Да так и не исправился. Я был не в том настроении, понимаешь? Было обеденное время, и я поел какой-то гадости – ребрышки ягненка с анана…
Он осекся.
Реальность всегда готова подбросить вам какую-нибудь неприятную мысль – всегда есть что-то, что напомнит вам о неоплаченном счете и о маленькой зеленой банкноте в один фунт стерлингов.
Ребрышки ягненка с ананасом подразумевали Тилли Парсонс, а Тилли Парсонс подразумевала то, о чем ему думать не хотелось. Даже крепко обнимая Монику, он глянул в сторону кабинета Тилли. Тилли стояла в дверном проеме и смотрела на них.
– Голубчик… – проворковала Тилли.
Выглядела она так, будто до этого плакала.
Билл почувствовал, как тело Моники напряглось в его объятиях. Он уловил в ней вспышку подозрительности, которая была такой же ощутимой, как и источаемое ее телом тепло. Моника резко отстранилась от него, подавшись назад и проводя рукой по своим растрепанным волосам.
Тилли замахала руками.
– Не беспокойтесь, голубушка, – сказала она не без досады. – Я вас не потревожу. Я дописываю свою последнюю сцену – и только меня и видели. Но дело в том, что… у меня закончились сигареты. – Ее голос звучал раздраженно. – Кто-то всегда умыкает мои «Честеры». У вас здесь не завалялся где-нибудь «Честер», голубушка?
– Боюсь, что нет.
– Но я ведь всегда их где-нибудь оставляю, голубушка. Вы уверены, что у вас их нет?
– Совершенно уверена. Здесь есть сигареты только той марки, которую курю я. Вы можете угоститься, если хотите.
– Но они ведь английские! Я не могу курить английские сигареты. Билл… ах нет – вы же курите только трубку. – Тилли чуть ли не взвыла. – О боже, полагаю, что они все-таки лучше, чем ничего. Мне просто необходимо покурить. Не возражаете, если я возьму сигаретку, голубушка?
– Нисколько. Пожалуйста.
Тилли подошла к столу. Открыв шкатулку из красной кожи, она достала из нее сигарету. Даже будучи в пучине сомнений и в полной неопределенности, Билл Картрайт не мог не почувствовать к ней щепотку жалости. Тилли выглядела постаревшей и измотанной. Ее дряблая рука трепыхалась на красной крышке шкатулки.
– Послушайте, Билл, – внезапно сказала она, – Моника полагает, что я кое-что сделала… Думаю, что, возможно, и вы так полагаете, судя по тому, как вы
