Она была бледна как смерть и с минуту стояла, устремив на меня свои огромные, блестящие глаза, выражавшие безграничное отчаяние. Потом она опустилась на стул, закрыла лицо руками и зарыдала.

— Ты… здесь… Аделина? — едва мог выговорить я.

— Мне некуда было идти больше, — не открывая лица, отвечала она. — Приходилось умирать на улице… неужели ты выгонишь меня?

Я молчал. Она подняла голову с растрепавшимися кудрявыми волосами и заплаканным, истомленным, но все-таки прекрасным лицом и пытливо, вопросительно смотрела на меня.

— Мне больше некуда идти, Артур, — повторила она. — Я пришла сюда, потому что это наш… твой дом. Я знаю все, в чем виновна пред тобою… Я не стану и не хочу оправдываться… Я не останусь, если ты не хочешь, дай мне только отдохнуть немножко…

Она поднялась со стула и жалобно смотрела на меня, умоляюще сложив руки и пошатываясь. Я видел, что действительно, она едва держится на ногах, и мне стало жаль ее.

— Пойди и отдохни, — сказал я тихо. — Погрейся у камина, пока я приготовлю тебе закуску и чай.

Она последовала за мною в кабинет и села у огня, не шевелясь и не говоря ни слова: я принес холодные остатки от обеда, вскипятил воду, накормил и напоил ее. Бледные щеки ее слегка зарделись, движения стали живее; она послушно ела и пила, но по-прежнему молча. Это безнадежное молчание тронуло и разжалобило меня больше, чем могли бы сделать всякие красноречивые сцены. Когда она поужинала, я приготовил ей в спальне постель и проводил ее туда, а сам вернулся в кабинет. Всю ночь я не сомкнул глаз, едва веря в действительность случившегося и недоумевая, что ожидает меня завтра. Это завтра принесло с собою тягостное, жалкое, позорное объяснение с моей женой, подробности которого слишком тяжелы для того, чтобы я мог написать их здесь. Но для меня ясно было одно: что кроме моего дома, у Аделины не было иного убежища, где она могла бы преклонить голову. Я позволил ей остаться, иначе поступить я не мог. Она беспрекословно приняла все мои условия и обещала свято соблюдать их. Условия эти состояли в том, что мы останемся вполне чужими друг другу, живя под одной кровлей, что она никогда не попытается увидаться с Энид и ограничится уединенной жизнью дома, не принимая у себя никого и не выезжая никуда сама. На все это Аделина согласилась без малейшего возражения. Видно было, что жизнь сломила ее.

Итак, она осталась, а мир и спокойствие покинули меня. По указанному ею адресу я послал в город за ее вещами.

Прибыло несколько сундуков и картонок с нарядами; в этом заключалось все ее имущество. Моей удивленной прислуге я сказал, что это приехала моя жена из далекого путешествия. Понемножку Аделина начала входить в роль хозяйки дома. Через неделю ей понадобилась горничная: она не умела одеваться одна, а моя старая Марта не годилась в камеристки. Еще немного спустя она нашла нужным нанять хорошую кухарку. Работа моя доставляла мне достаточно средств для удовлетворения ее прихотей. Я на все соглашался и молча давал ей деньги, недоступно оградив лишь мою внутреннюю жизнь от вторжений этой женщины.

Без особых эпизодов прошла зима и наступила весна. Все эти месяцы я был сильно занят одним ученым сочинением, которое наконец было напечатано и имело большой успех. Деньги рекой лились в мои карманы. Не знаю, проведала ли Аделина о моей удаче, но она теперь все чаще и чаще заявляла различные требования относительно нашей обстановки и своих нарядов. Я исполнял ее желания, насколько находил возможным и приличным, но нередко также отказывал ей, мотивируя свои отказы ненужностью дорогих нарядов и меблировки при нашем образе жизни. Нашем! Тогда я еще не знал, насколько ее образ жизни отличен был от моего. Эта женщина была вся соткана из лжи и обмана. Вот как открылись мои глаза.

Хлопоты по изданию моей книги часто заставляли меня отлучаться в город. Возвращаясь домой, я обедал с женой, а иногда один, но никогда не осведомлялся у Аделины, где она бывает. Сначала она всегда извинялась за свое отсутствие и объясняла его той или другой причиной. Впоследствии моя сдержанность придала ей смелости, отлучки стали чаще и продолжительнее, и наконец раз вечером я встретил ее недалеко от дома в сопровождении Флеминга, уже не оборванного, как тогда в Парке, а одетого очень щеголевато. Парочка не видала меня, но с меня этого было довольно. Я знал, что Аделина опять свернула на старую дорогу, на которой погибла и ее мать, и что никто и ничто не в силах спасти ее. На следующий день я позвал Аделину и предложил ей остаться в Херн-Лодже, обещая высылать ей достаточные средства для существования, с тем, чтобы прекратилось наше совместное житье, ставшее невозможным для меня при настоящих обстоятельствах. Она выслушала меня с холодным, жестким взглядом.

— Ты собираешься меня бросить? — медленно произнесла она. — Может быть, тебе лучше нравится жить одному, но у меня вкус другой: я не желаю расставаться с тобою, мне удобнее и приятнее находиться под супружеской кровлей. Это мое место и мое право.

Я хотел возразить.

— Подожди, подожди, ты сейчас прикусишь язык, — насмешливо продолжала она. — Будь благодарен мне за то, что ты сидишь и строчишь здесь на свободе, вместо того, чтобы гулять в сером кафтане с желтой заплатой! Стоит мне сказать одно слово кому следует, и ты попадешь к своим прежним приятелям, беглый каторжник!

Так внезапно разразился надо мною удар, под влиянием которого созрел мой теперешний план.

С этого дня Аделина перестала стесняться; она брала у меня деньги, наряжалась, ездила в город, возвращалась возбужденная и свирепая, то делала мне страшные сцены, то страшно уверяла в своей любви — и я не смел ни прогнать ее, ни бежать от нее, дрожа пред ее вечной угрозой выдать беглого каторжника!

Я убил бы себя в эти дни, если бы меня не удерживала мысль об Энид. Все эти годы я жил одной надеждой — когда-нибудь, через несколько лет, увидаться с дочерью, ничего не знавшей об ужасной судьбе ее родителей и, быть может, мирно провести остаток жизни возле нее. Ради этой надежды я терпел и выносил все. Но когда, наконец, Аделина в своей беспредельной дерзости перешла за последнюю черту приличий, я решился покончить свой позор…