Никитин замолчал, словно предлагая следователю оценить его познания, потом заговорил снова — и опять, точно отвечал хорошо заученное:

— Ночь, вокруг ни души… И все же, мне кажется, говорить о «modus operandi», то есть о «почерке», еще рановато. Два случая — это недостаточно для выявления закономерностей. Комбинат и парк, кран и береза — что общего? Но с другой стороны: куклы — близнецы, как мы с Игорьком. И их вешают! И находят сразу… Может быть, именно это «кукольнику» и надо. Я вот что думаю, Михаил Митрофанович, а не укрывался ли он где-нибудь поблизости? Может, ему только и надо было — понаблюдать за поведением ребят? А на комбинате — за теми, кто сбежится к крану? Может, его интересовала реакция людей на его выходку? Или на творение? В лесу спрятаться нетрудно и на комбинат попасть легче легкого — через забор перемахнуть. Или того проще: надень спецовку и иди себе через проходную — никто внимания не обратит. Хотя, конечно, переговорить со сторожами надо.

— Я это сделал, — сказал следователь.

— Когда?

— Вчера.

— Нас домой отослали, а сами… И что сторожа?

— Ничего не видели.

Никитин вдруг просветлел лицом:

— А если это кто-то из них?

— Нет. Они только о себе думают: один — о своем прошлом, другой — о будущем. И никто из них не носит фамилию Виноградов. Его-то мы и будем искать, десантника из 2-й роты. Вот что, Максим. Ты сдай куклу Крапивницкому и отправляйся в военкомат. А я прогуляюсь немного. Часа через два буду в Управлении. Там и встретимся.

«Уазик» вильнул к обочине. Следователь открыл дверь.

— Напоследок задачка «на засыпку». Почему у кукол, при одном лице, волосы разные: у первой — короткие, а у этой — до плеч? Зачем «отрастил»?

— Не знаю.

Кочергин вылез из машины.

— И еще. Найди Путилина и все ему расскажи. Кстати, наш «кукольник» не из пациентов дурдома. Велизарий Валентинович проверил.

Максим покраснел: опять «старики» все сами да сами, не доверяют, значит! Он хотел что-то сказать, но Кочергин уже захлопнул дверь.

11

Здоровенный детина в черной униформе и бутсах придирчиво проверил документы следователя. «Корочки» не произвели на стража никакого впечатления. Он сличил фотографию с оригиналом, ощупав лицо Кочергина зелеными, как у кошки, глазами, и неохотно посторонился.

В вестибюле, в углу, были свалены транспаранты. Стены пестрели плакатами. Из-за тяжелых портьер, прикрывающих вход в зал, сочился нестройный гул голосов.

По мраморным ступеням Кочергин поднялся на второй этаж и толкнул дверь, на которой было написано: «Директор».

— Опаздываете. На вас непохоже. — Высокий полноватый человек пожал руку следователю. — Сейчас кофейку сообразим.

— Рад тебя видеть, — сказал Кочергин, устраиваясь у журнального столика. — А за опоздание, Петя, извини. Дела.

— Можете не извиняться. Понимаю. Уж на что прежде, при мне еще, работенки хватало, а сейчас вообще ни дня, ни ночи, угадал?

Кочергин следил, как снует по кабинету Петя Балашов, в прошлом классный опер, сейчас — директор Дворца культуры. Последнего в городе, пока еще не отданного на откуп магазинам и салонам, дворца. В смысле — культуры. Двигался Балашов быстро, уверенно, давно свыкшись с негнущейся правой ногой.

— Как нога, Петя?

— А что с ней сделается? Лучше не будет, хуже — не должно, так что хромаю потихоньку.

Он достал из кармана связку ключей. На цепочке болтался брелок — деформированный кусочек металла.

— Пулю с собой ношу. Как память. Не жалел Пчельник патронов. Но я на него зла не держу. Мертв он, чего теперь-то злобствовать? Вот же дурацкая судьба мужику выпала!

Электрочайник щелкнул кнопкой. Балашов взял за спинку стул, переставил его к столику, сел.

— Мне на стуле удобнее. — Насыпал в чашки кофейный порошок, залил кипятком. — Пейте, Михаил Митрофанович, сахар берите, печенье.

— Спасибо.

— Да, судьба… Я в больнице, да и потом, здесь уже, все голову ломал… Вот скажите, насколько мы вольны своей судьбой распоряжаться?

— Сложный вопрос.

— То-то и оно. Мы решаем, за нас решают… Иногда думаю: да кто посмеет без меня меня женить? Никому не позволю! Но фокус в том, что никто у меня этого позволения и не спрашивает. И получается, что все мы — слепцы, а ведет нас по жизни злой поводырь, куда ему, а не нам, нужно. Может быть, к пропасти. Скинет там руку с плеча — и в сторону. Красиво говорю, да? Но не красуюсь. Честно! Вот я когда сюда пришел, думал: тихая гавань, очаг культуры! Не сам, так другим помогу сеять доброе, мудрое, вечное… Может, раньше и была — обитель, храм. Кружки там, самодеятельность, театр мимики и жеста. В прошлом все это. Денег нет, выживать надо. Хоть как-то! И я своими руками ту заводь — в омут. В котором черти водятся. И сам чертом стал… А что делать? Ремонт нужен — а завершить не на что. Персоналу кой-чего подбросить надо: разбегутся — с кем останусь? Ну и открыл я видеозал. Купил технику, отобрали фильмы. Ждем. Пусто! Мне говорят: «Репертуар у тебя не тот». — «Как же не тот? — удивляюсь. — Золотой фонд мирового кинематографа». — «Чихать они хотели на мировой фонд. Ты дай народу эротику, ужастики, боевики — тогда он к тебе валом повалит». Я повозмущался, поупрямился и… дал. И ведь соображаю: осторожно здесь надо, чтобы дров не наломать. Там, на Западе, они уже это прошли, может, для них это и впрямь возможность пар стравить. Но у наших-то слюни текут, руки чешутся, они норовят друг на друге приемчики увиденные разучить. Или на прохожих.

— Ну ты даешь… — Кочергин отставил пустую чашку. — Видеозалы! Кто их помнит?

— Это я для примера! Были — кончились, да. Сейчас видюшники в каждой квартире. Но дело сделали… Приучили.

— К чему?

— Что это — нормально. Что именно это — нормально. Телевизор, наверное, смотрите, наши сериалы, ну, вроде «Бригады», тогда понимаете, о чем я.

— Нет, Петя, не понимаю. Ты что же, во всех бедах себя обвиняешь?

— А что? Сколько у нас наркоманов было десять лет назад? Может, человек десять по сусекам наскребли бы. А убийства? Раньше каждое — ЧП, а сейчас — норма, будни. А грабежи? Что такое рэкет, мы вообще не знали, так ведь? Вот я и говорю: откуда это все взялось? Не из воздуха, не только из нищеты, из беспросветности, но и с моей помощью. Таких, как я.