Валантен выступил вперед и снял цилиндр, учтиво приветствуя хозяина заведения.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь, – сказал он примирительно, – и по правде говоря, уже собирался уходить, когда вы пришли. Однако позвольте представиться: инспектор Валантен Верн, глава Бюро темных дел. С кем имею честь беседовать, месье?

Создатель диорамы слегка поколебался, однако затем поклонился в свою очередь:

– Я Луи Дагер [84]. Если смогу быть чем-то полезен…

– О, вероятно, сможете, дорогой месье Дагер. Весьма вероятно…

Глава 27

Щекотливая ситуация

– Это я… Можно… войти?

Она помедлила пару мгновений, перед тем как ответить, и он уже понял, что напрасно пришел, но по пути сюда не мог противиться искушению ее увидеть.

После долгой беседы с Луи Дагером – они проговорили почти два часа, гораздо дольше, чем Валантен предполагал, когда явился на площадь Водокачки, – он пребывал под впечатлением того, что узнал от изобретателя диорамы. Теперь у инспектора было довольно четкое представление о том, каким образом Оврар сумел всех обмануть на спиритуалистических сеансах в «Буковой роще». Оставалось проверить свою гипотезу на практике путем нескольких экспериментов в домашней лаборатории. Но он и так уже не сомневался, что дело д’Орвалей скоро будет благополучно раскрыто, к вящей славе Бюро темных дел.

Когда молодой человек обнаружил, что находится в двух шагах от улицы, где снимала скромную комнатку Аглаэ, он, охваченный эйфорией от своих недавних открытий, подумал, что это добрый знак, посланный ему судьбой, и решил, что точно сумеет найти нужные слова, когда окажется с девушкой лицом к лицу. Но он ошибся.

– Конечно, ты можешь войти, – сказала наконец Аглаэ, отступив и пропуская его в комнату. – Моя дверь всегда открыта для тебя.

Переступившего порог Валантена сразу охватила ностальгия. Он вспомнил о том, как оказался здесь впервые. Тогда, несправедливо обвиненный в убийстве, преследуемый полицией и раненный в плечо, он находился в безвыходной ситуации. Однако юная актриса не колебалась ни секунды. Не думая о том, какому риску она сама подвергается, девушка приютила его и обработала рану. Это было в прошлом ноябре, всего четыре месяца назад, но Валантену казалось, что с тех пор минула вечность.

– Я… я подумал, что нам нужно поговорить. В прошлый раз все было так… то есть я хочу сказать… мы так расстались… В общем, мне необходимо было вас увидеть и все это обсудить.

Он сразу разозлился на себя за это косноязычие, за то, что мямлит и запинается, как прыщавый подросток на первом свидании. И потом, зачем было вот так упорно продолжать обращаться к ней на «вы», когда она уже решительно перешла с ним на «ты»? Что она теперь о нем подумает? Это было до неловкости смешно и глупо. Не надо было вовсе сюда приходить…

Но Аглаэ не собиралась над ним смеяться. В ее глазах не было ни иронии, ни жалости, ни раздражения. Она смотрела на него спокойно и, возможно, с долей настороженности, но уж точно безо всякой враждебности.

– Я как раз варю кофе с цикорием. Хочешь?

Валантен кивнул. Она отвернулась от него, чтобы снять кастрюльку с маленькой дровяной печи. И у Валантена, не отводившего от нее взгляда, защемило сердце. Из тяжелого пучка у девушки на затылке выбились несколько каштановых вьющихся прядок, подчеркивавших грациозную хрупкость шеи. Ему нравилась легкость ее движений и то, как она подносит руку ко лбу, чтобы откинуть непослушные локоны. Каждый из ее жестов сейчас, пока она стояла к нему спиной, казался трогательной попыткой потянуть время, привыкая к его присутствию, отложить момент разговора, которого она боялась не меньше, чем он сам. Валантен чувствовал, что в душе она так же уязвима, как он, и ненавидел себя за то, что опять стал причиной неловкости, почти осязаемо возникшей между ними.

– Ты, наверное, предпочитаешь без сахара?

– Без сахара, да.

Она обернулась с чашками, исходящими паром, в каждой руке. Он старался не смотреть ей в глаза и отчаянно искал, что сказать или сделать, просто для того, чтобы преодолеть смущение. Аглаэ поставила обе фарфоровые чашечки на стол и указала ему на стул подбородком:

– Может, присядешь? Так будет удобнее пить кофе.

– Да-да, конечно.

Как же все это было тягостно и мучительно, неприятно и тщетно! Теперь Валантен уже глубоко сожалел о том, что в безотчетном порыве явился к Аглаэ, не успев подумать, что он ей скажет, даже не разобравшись в собственных чувствах. Чего он на самом деле ждал от их дальнейших отношений? Что в них можно было изменить и что нельзя? Нужно было задаться этими вопросами, прежде чем думать о новой встрече. Теперь же было слишком поздно, и разум беспомощно бился на месте, как птица, угодившая в клей.

Аглаэ, со своей стороны, похоже, не собиралась облегчать ему задачу. А может, она и сама не знала, с чего начать, или боялась, что он снова ее оттолкнет. Девушка сидела и молчала, повернувшись к нему в три четверти и устремив невидящий взгляд в окно, пила горький напиток маленькими глоточками и время от времени вытягивала губы, чтобы осторожно подуть в горячую чашку. Зрелище было восхитительно изящное и трогательное, но преисполненное неизбывной печали.

В конце концов, поскольку он ничего не мог сделать, но необходимо было прорвать этот болезненный нарыв, Валантен бросился в омут с головой:

– Я хочу попросить у вас прощения за то, что тогда произошло. Я не должен был убегать. Это был невежливый и, главное… трусливый поступок. С тех пор я не перестаю себя казнить.

Нежная, полная сострадания улыбка мелькнула на лице Аглаэ – мимолетная, как украденный поцелуй. А следом на нем отразилась мука. Две едва заметные морщинки, которых раньше он никогда не замечал, появились над переносицей.

– Не надо себя упрекать, и не беспокойся из-за меня. Я знаю, что ты пережил. Я понимаю, – говоря это, она положила ладонь на стол, рядом с чашкой, и Валантен повторил этот жест, коснувшись ее пальцев своими.

Но сделать что-то большее ни один из них не решился. В воздухе возникло странное напряжение, будто они, как два канатоходца, замерли посреди опасного номера, стараясь изо всех сил не потерять равновесие.

– В глубине души я питаю к вам сильное чувство, Аглаэ. Вы для меня – самый дорогой человек на свете, и ваша любовь – это самое прекрасное и драгоценное из того, что я когда-либо получал в дар. Но мое тело не