– Кто эта девочка? – спрашивает Оливо.

– Не сейчас, – говорит Соня.

– Почему?

– Пока что тебе достаточно знать, что твоя мать жива. И что я знаю, где она находится.

«Вот оно – соглашение, контракт», – понимает Оливо. Только условия в нем другие – не те, какие он представлял. Он приводит их к саламандрам, а она раскрывает ему детали: где находится его мать, почему скрывалась все эти годы, кто те люди, что защищают или охраняют ее.

Оливо смотрит на дверь, где, подпирая косяк и скрестив на груди руки, стоит Аза. Она отрицательно мотает головой.

Оливо понимает, что значит это отрицание. Это все равно что напялить на папу римского белый пуховик. Разве трудно в наше время взять фотографию любой молодой женщины, состарить ее и усадить ей на руки какую-нибудь девочку? Сегодня с изображениями можно делать все, что угодно. Не соглашайся, Оливо, не поддавайся на обман, не соглашайся на контра…

– Я скажу вам, где они, – произносит Оливо, – но при одном условии.

– Слушаю.

– Я пойду к ним один и уговорю их сдаться.

– Нет.

– Если ворветесь, они попытаются сбежать или уничтожить деньги.

Соня открывает рот, чтобы тут же возразить, но воздерживается. Задумывается.

– Если хотите возглавить управление, то должны схватить их и вернуть выкуп, – говорит Оливо. – А если я хочу знать, где находится моя мать, то должен сделать так, чтобы они сдались вместе с деньгами. У нас взаимные обязательства друг перед другом.

Серые глаза Сони Спирлари уставились в черные глаза Оливо.

– Я никогда не спрашивала, почему тебя зовут Оливо, – говорит.

– Отец хотел назвать меня, как дедушку, Ольмо[153]. Но когда я родился, мама сказала, что я не похож на это дерево.

– И выбрала Оливо?

– Да. Я совсем не походил на те деревья, что растут в горах. Был не от мира сего – как оливковое дерево, уродившееся на высоте две тысячи метров.

– И твой отец не смог ей возразить?

– Отец боялся ее.

– Почему?

Оливо чешет голову под шерстяной шапочкой.

– У вас найдется чупа-чупс? – спрашивает.

Соня поспешно роется в кармане и достает конфету. Оливо разворачивает ее двумя пальцами и кладет за щеку.

– Пока что вам достаточно знать, что мне известно, где находятся саламандры.

– Ну ты настоящий говнюк. – Соня смотрит на него с горькой улыбкой на губах.

– Ах да! – произносит Оливо. – Еще кое-что!

– Что?

– Мунджу пойдет со мной.

38

Вилла находится на окраине города, укрытая зеленью предгорья, в двухстах метрах от реки, берега которой давно опустели: здесь нет теперь замков, ресторанов, гребных клубов, парков и фанатов-бегунов, а также владельцев собак, ищущих укромное местечко, где можно спустить собаку с поводка, чтобы она быстро сделала свои дела, и спокойно удалиться, не убирая за ней продукты ее жизнедеятельности, не знаю, понятно ли объясняю.

Пять сорок утра, рассвет примерно через час, но в темноте не слышно ни звука, даже лая собаки. Немногие дома там и тут на склонах гор далеко и, похоже, необитаемы, словно их хозяева договорились оставить в желанном одиночестве этого странного человека – Эрнесто Солинго Булина, графа Оползня.

Зелень, разросшаяся здесь без ухода за последние полвека – с тех пор, как умер граф, – делает виллу и парк еще более уединенными. С трудом различимая в каменной ограде калитка, утонувшая в зарослях кустов, деревьев и ежевики. Плющи и вьюны оплели здесь все, что построил человек.

Тем не менее после обследования местности фургон припарковали внизу, не доехав до усадьбы несколько поворотов, с тем чтобы его не увидели из дома. В фургоне находятся Соня Спирлари, ее заместитель Флавио, Оливо, Мунджу, водитель и еще двое полицейских.

– Наши люди со всех сторон оцепили ограду, – говорит Соня, приготовившись в третий раз повторить план операции. – Твоя задача – войти и убедить ребят выйти с поднятыми руками, никакой самодеятельности. Сумку с деньгами наружу выносишь ты. Никто больше не должен даже прикасаться к ней, ясно? Как только выйдешь за ограду, опускаешь сумку на землю и уходишь, мы будем там, чтобы забрать деньги и заняться беглецами.

– Угу.

– Мунджу, чем меньше совершишь телодвижений, тем будет лучше, ясно? – Соня обращается к нему. Несмотря на тяжелую ночь, он, по обыкновению, сидит с собранно-напряженным лицом, по привычке ожидая худшего. – Я до сих пор не поняла, почему Оливо нужно, чтобы ты тоже пошел с ним, но…

– Зачем Оливо понадобилось, – поправляет Оливо, понимаю, сейчас не время, но когда что-то сильнее тебя, значит сильнее тебя, не знаю, понятно ли объясняю.

Соня несколько секунд напряженно смотрит на металлический пол фургона, чтобы снять раздражение из-за того, что ее прервали.

– С тех пор, как скроетесь за калиткой, – продолжает, – у вас будет десять минут. Если через десять минут никто не выйдет, заходим мы.

– Десяти минут мало, – говорит Оливо.

– Ты же сказал, что знаешь, где они, верно?

– Я сказал, что они на вилле, но, возможно, придется их искать.

– Вот и ищи их, кричи, зови! Или же иди по запаху духов Серафин. У тебя же такие необыкновенные способности, вот и используй их.

– Почему бы вам не заткнуться? – говорит Мунджу.

Соня резко оборачивается к нему:

– Ты отправил в больницу четырех человек на празднике белых сектантов и полицейского, который пытался тебя остановить. Знаешь, что это значит для совершеннолетнего лица, как ты? Это значит, что, если вы не выйдете через десять минут с теми ребятами и деньгами, ты отправишься в тюрьму для взрослых, а я приложу все силы, чтобы ты попал в одну из самых суровых.

– Если я должен сесть, сяду, – сквозь зубы отвечает Мунджу, глядя ей прямо в глаза, – а ты отстань от Оливо.

Соня улыбается и смотрит на Флавио, ища у него поддержки.

– Нет, ты только посмотри – он защищает Оливо! Когда я попросила его подвесить Оливо вниз головой с террасы, он даже не спросил зачем, а сейчас готов из-за него в тюрьму отправиться. С ума сойти!

– Соня, думаю, ребята знают, что рискуют, – пытается остудить ее Флавио. – Давай сосредоточимся на операции.

Соня натужно ухмыляется и берется за ручку дверцы.

– Ты прав, – отвечает, справляясь со злобой, – теперь сам говори с ними, ты умеешь это делать. Я и без того уже слишком много слов наговорила.

Она выходит из