— Извините, Мария Андреевна, — лепечет Алёна уже тише. — Я не должна так с вами разговаривать.

Вместо едкого комментария или самодовольной улыбки Волкодав только коротко кивает, давая понять, что извинения приняты, а потом делает ладонью жест, без слов напоминая продолжать начатый рассказ.

— Простите, — зачем-то еще раз повторяет Алёна.

— Лучше вернемся к звонку твоего отца. Как выражалась эта странность, о которой ты упомянула? — спрашивает Волкодав, полностью игнорируя извинения. Хочется надеяться, что это не потому, что она затаила обиду, а совсем наоборот — потому что посчитала это частью своей работы.

— Да, папа… — несколько сбивчиво отзывается Алёна и не замечает, как начинает крутить в руках резинку для волос, до этого болтающуюся на запястье на манер браслета. — Он всегда звонил мне с работы, сколько я себя помню. Для него не существовало ничего трудного или невыполнимого, он всегда возвращался с улыбкой и обещал быстренько справиться и вернуться. А тогда он был взволнован. Знаете, с таким уставшим голосом, как будто не спал почти неделю. И еще он сказал, что скучает и жалеет, что не обнял меня напоследок. Вот это слово — напоследок — оно мне тогда и показалось странным. Понимаете, он никогда его не употреблял.

Волкодав хмурится, что-то записывает, а Алёна опускает взгляд на свои руки и надевает резинку обратно на запястье. Закидывает ногу на ногу и руки складывает в замок на манер сидящей напротив нее женщины.

— И что ты испытала во время того разговора?

— Не знаю.

— Алёна, — с нажимом произносит Волкодав, но взгляда не отрывает от своих записей, и оно даже к лучшему, потому что иначе Алёне бы захотелось исчезнуть, вжавшись в кресло, — очень важно, чтобы ты постаралась назвать эмоцию. Так тебе будет проще ее принять, а значит, и справиться с ней.

Звучит все так складно и просто.

Вот бы и чувства внутри можно было так же легко упорядочить, как строчки в ежедневнике психологини.

Алёна пытается зачем-то заглянуть в записи и пристыженно отводит взгляд в сторону, когда понимает, что ее поймали за этим занятием.

— Я чувствовала… — тянет она, пытаясь отвлечь Волкодав, — как будто он мне не доверяет. Как будто у них там что-то произошло, но я недостаточно взрослая, чтобы он рассказал мне, что случилось.

— Тебя это обидело?

— А вас бы нет?

Вместо ответа Волкодав загадочно хмыкает, уголки ее губ чуть заметно ползут наверх.

— Не обо мне речь, Алёна. Мы говорим о тебе.

Алёна фыркает.

Конечно, блядь, обидело, хочется выплюнуть ей. Бросить со всей горечью, что накопилась. Со всем негодованием, которое она испытывала тогда, когда папа попросил к телефону Марту, а та закрыла дверь перед ее носом, требуя не подслушивать. Со всей болью, что она испытывала снова и снова, ожидая возвращения родителей. И даже с чувством опустошенности, которое ждало ее на поминках родителей, чьи трупы так и не были найдены, но все вокруг все равно почему-то продолжали считать их мертвыми.

Слезы наворачиваются на глаза непроизвольно, она утирает их тыльной стороной ладони и старается не давать им волю еще больше. Достаточно того, что она плачет в присутствии женщины, которой не знакомы эмпатия, доброта и понимание.

Достаточно того, что папа, вероятно, знал, что больше никогда ее не увидит, но все же позвонил.

В отличие от мамы, которая не оставила после себя даже четкого местоположения.

Которая не оставила ничего, кроме пустоты и способности к трансам, из-за которых больше вопросов и трудностей, чем было когда-либо раньше.

Слез становится все больше, Алёна усиленно трет глаза, почти до темных пятен, но это никак не помогает успокоиться. А потом она замечает небольшое движение со стороны психологини. Волкодав выдвигает нижний ящик стола и ставит перед ней картонную коробку с салфетками.

— Не держи в себе.

И голос ее не звучит мягче, в словах нет какой-то особенной доброты или заботы, но, пересекаясь с ней взглядом, Алёна понимает, что это крохотное проявление участия стоит женщине не маленьких усилий. Она вытаскивает пару салфеток, бормочет:

— Спасибо.

А потом все же позволяет себе всхлипнуть, прикрывая лицо бумажным платком, как будто он сможет отгородить ее от целого мира и сделать момент ее слабости не таким жалким и позорным.

Волкодав снова ничего не отвечает, но Алёна и не ждет от нее никакого ответа. Достаточно этого небольшого жеста, формирующего тонкую нить доверия.

Требуется какое-то время, чтобы выплакаться, но Волкодав ее не торопит, и уже за одно это Алёна ей благодарна. Она мнет салфетки в руках и не сразу, но все же поднимает взгляд на психологиню.

— Да, меня это обидело, — говорит она, и на лице Волкодав проскальзывает удивление, которое она тут же подавляет. — Я всегда думала, что буду как они — работать над сложными заданиями, стану важной для своего ковена. И да, вы скажете, что это глупо, — она шмыгает носом, но продолжает, — и, наверное, будете правы. Но я так хотела быть как они, я так к ним тянулась, а папа просто сказал, что все будет хорошо и что ему нужно поговорить с Мартой, пока есть время.

Она делает паузу, ждет, что Волкодав что-то спросит, но та молчит. Алёна не замечает, как принимается то сминать, то расправлять салфетки.

— Если он знал, что может не вернуться, почему говорил с Мартой? Почему он выбрал чужую ему женщину, а не свою единственную дочь?

— Боюсь, мы никогда этого не узнаем, — абсолютно ровно отвечает психологиня.

В дверь кто-то стучит, причем настолько настойчиво, что это несколько удивляет. Конечно, в школе остаются сотрудники даже после того, как все обучающиеся уходят. Но разве в вечер пятницы им не нужно быть где-то со своими семьями?

Волкодав подчеркнуто игнорирует стук, но он повторяется снова.

— Я занята! — почти рявкает она, и от раздраженных интонаций в ее голосе становится неуютно. Алёна косится на нее и замечает выражение неудовольствия на лице женщины, когда в дверь повторно стучат.

— Может, это важно. Я могу подождать.

Волкодав встает из-за стола, и из соседнего кабинета, сопряженного с основным, раздается звук открывающегося замка, а потом ее резкий голос:

— Я же просила не прерывать меня, когда я работаю. Особенно, когда я провожу сессию.

— Мария Андреевна, тут такое дело…

Тихий голос ассистентки почти смолкает, и