— Саввушкина не взяли?

— Пока бегает. Нет у нас против него явных улик. Одна накладная липовая и боле ничего. Он пока у нас как свидетель проходит. Если Аллахова молчать будет, мы к Саввушкину не подберемся.

— А она молчит?

— Не то, чтобы совсем молчит, но и ничего серьезного не говорит. Опытная... Так, по мелочам признается. И то, когда носом ткнут. «Ах, я же совсем забыла!» Актриса, куда там. А время идет. Чувствую, что у прокурора продления срока следствия просить придется. А что я могу? Два ревизора днем и ночью сидят, бумажки перебирают. А их там... Да еще уничтожено много... Как в потемках, ощупью действуем.

— А если не найдете?

— Вы мне этого слова и не говорите. Вот, ей-богу, если бы Башков к нам пришел, да рассказывать начал — мужчина, все-таки, я на мужчин больше надеюсь, я бы на него первый ходатайство написал. Учитывая, мол, добровольное признание....

— А как же Бессонова?

Здесь полковник задумчиво посмотрел на меня.

Я понимала его. Мой начальник мыслил профессионально и заключения свои делал только на основании бесспорных фактов. А фактов, прямо уличающих Башкова в смерти Бессоновой, ни у следователя, ни у полковника Приходько — да и у меня тоже — не было.

Но и разубеждать меня полковник тоже не стал.

Он так же задумчиво постучал пальцами по столу и заключил:

— Нужен нам Башков, очень нужен. Искать будем. За паспортом, за деньгами ли, а в Новосибирске он появится. А деньги у него где-то здесь прячутся. Опять же, сын у него здесь в городе живет...

— Ну, сыночку он свои капиталы не доверит.

— Почему так думаете?

— Видела я его — за деньгами к папочке прибегал.

Полковник Приходько с улыбкой глянул на Бориса Борисовича:

— Ты погляди, какой у нас детектив. Даже и с сыном встречалась.

— Удачливая! — согласился тот.

— Удачливая — это верно. Да, да, вы не обижайтесь, Евгения Сергеевна, не умаляя ваших профессиональных заслуг, — поработали вы хорошо, — скажу: к вам еще и судьба благоволит. Счастливые случайности в нашем деле вот как редки, а вам, скажу, везет. Тьфу-тьфу, конечно!.. Даже там, где, что называется, на рожон лезете — и то сходит... А вот был у нас оперативник, как его...

— Батюшков, — подсказал Борис Борисович.

— Вот, вот — Батюшков! Такой был усердный, такой исполнительный, поищи, не найдешь. А что ему ни поручи — всё завалит. Вроде все по правилам делает, по уставу — не придерешься. А получается и не то и не так. Да еще что-либо себе схлопочет, либо железкой по голове, либо на ножик налетит. В угрозыске работал — из госпиталя не вылезал.

— Вроде меня.

— Вроде вас! — возмутился полковник. — Да на вашем месте он утонул бы, обязательно.

— А где он сейчас. Живой?

— Живой. В паспортном отделе работает.

— Да... — протянула я невольно. — Не хотелось бы мне в паспортный отдел.

Полковник Приходько похлопал меня по руке:

— Будет вам, Евгения Сергеевна! Мы еще с вами половим жуликов.

В прихожей, уже надев пальто, полковник вдруг остановился.

— Вооружился, значит. Ах, дурень! А поди, и стрелять не умеет.

— Умеет, — сказал Борис Борисович. — В армии был. Я его личное дело смотрел.

— Ну и что?

— Младший лейтенант. Во время войны находился при штабе дивизии.

— Поди, писарем каким?

— Ранение имеет и медаль «За боевые заслуги».

— Вот как!

Полковник Приходько застегнул пальто, взял шляпу и постоял некоторое время в задумчивости.

— Как его судьба развернула, за тридцать-то лет. В фашистов стрелял, а теперь в нас с тобой стрелять собирается. Нехорошо выходит, Борис Борисович, а?..

Гости ушли.

Я опять переоделась в халат. Унесла на кухню посуду. Пока мыла стаканы, невольно вспомнила свой последний визит к бывшему главному бухгалтеру Торга, когда-то защищавшему на фронте свою Родину, а потом разменявшему совесть на ворованные рубли.

Вспомнила, как он встретил меня, провел в комнату, где на столе в высоком синем бокале белели хризантемы, а в хрустальной граненой вазе оранжево светились апельсины. Он бренчал на гитаре, поглядывая на меня выразительно. Мы пили коньяк, танцевали даже. Я играла роль, хотя мне совсем не хотелось походить на одну из женщин, которые, как я догадывалась, залетали к нему на одинокий хмельной огонек. Кажется, он почувствовал это, держался со мной вежливо и пристойно; сорвался он всего один раз, но мне не стоило большого труда поставить его на место... Я уже знала, кто он, а вот он еще не догадывался об этом. Мне же нужно было, чтобы он начал меня подозревать; я затеяла рискованную игру, которая чуть не закончилась для меня плохо.

Повезло! — как сказал полковник.

На самом деле повезло...

И все впустую, он на свободе, и никто не знает, где его искать. Надо было ложиться спать, но я чувствовала, что мне не уснуть, и направилась в комнату Петра Иваныча, сбросила тапочки и забралась с ногами в его старое покойное кресло, которое обладало удивительным свойством — в нем я обычно быстро засыпала. На этот раз что-то разладилось или в кресле, или во мне, я долго вертелась, устраивалась так и этак и вроде бы начала уже дремать, как меня разбудил дверной звонок.

Звонок был осторожный, короткий — я вначале подумала, что ослышалась. Звонок не повторялся, но какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что звонок был. Что тот, кто звонил сейчас, стоит за дверью и ждет, когда я открою.

Я накинула на плечи плед, зацепила пальцами ног тапочки и, то и дело теряя их на ходу, полусонная прошлепала в прихожую и зажгла свет.

Не сразу справилась с замком, чертыхнулась про себя и с досадой резко распахнула дверь.

3

Почему-то я не испугалась, даже не удивилась.

Узнала его сразу.

Чуть более недели тому назад он сидел передо мной в лодке, которую сильно качала волна, я глядела ему в лицо, освещенное отдаленными отблесками костра, и пыталась увидеть в его глазах хотя бы следы растерянности или страха, когда я сказала, что именно с ним встретилась той ночью на лестнице, возле квартиры Бессоновой, а ее потом нашли в постели, задохнувшуюся в газовом чаду. Тогда он только рассмеялся мне в лицо. И тут резко качнул лодку и опрокинул