стрелы. Профессор сказал, он обладает такой силой, что от одной щепотки человек умирает на месте. Я пометил бутылочку с препаратом и, когда все ушли, взял себе немного. Я довольно умелый фармацевт, поэтому сумел сделать из этого алкалоида маленькие растворимые пилюли. Каждую я положил в коробочку с другой пилюлей – по виду такой же, но без алкалоида. Моя задумка заключалась в том, что, когда придет время, я предложу джентльменам вытащить из коробочки пилюлю, а сам возьму оставшуюся. Это будет такая же верная смерть, как от выстрела через платок, но куда менее шумная. С того дня я постоянно носил с собой эти коробочки, и вот настала пора пустить их в ход.
Время близилось к часу, ночь стояла промозглая, неистово задувал ветер, дождь лил потоками. Но что бы ни творилось снаружи, в душе у меня была радость – такое ликование, что хотелось кричать. Если вам, джентльмены, случалось безумно желать какую-то вещь, томиться этим желанием долгих два десятка лет, а потом увидеть ее совсем рядом, только руку протяни, – вы меня поймете. Чтобы успокоиться, я закурил сигару, но руки мои тряслись от волнения, и в висках стучала кровь. Мне улыбались из мрака старик Джон Феррьер и милая Люси; я видел их так же ясно, как вижу сейчас всех вас. Пока кэб не добрался до Брикстон-роуд, они всю дорогу стояли у меня перед глазами, справа и слева от лошади.
Вокруг не было ни души, тишину нарушал только стук дождевых капель. Заглянув в окошко кэба, я обнаружил, что Дреббер, скорчившись, спит пьяным сном. Я потряс его за руку и сказал: «Пора выходить».
«Ага-ага, ладно», – отозвался он.
Наверное, ему показалось, что перед ним гостиница: он без спора встал и пошел со мной по дорожке. Мне приходилось его поддерживать, потому что он все еще был навеселе. Открыв дверь, я повел его в парадную комнату. И клянусь вам: отец с дочерью все время шли впереди.
«Темень, как в преисподней», – произнес он, оступившись.
«Сейчас будет светло. – Я чиркнул спичкой и зажег восковую свечу, которую принес с собой. – Ну что, Енох Дреббер, узнаешь меня?» Я поднес свечу к своему лицу.
Он смотрел мутными пьяными глазами, потом в них вспыхнул ужас, губы затряслись, – он меня узнал. Побелев, он отшатнулся, на лбу выступила испарина, зубы стали выбивать дробь. Когда я это увидел, прислонился спиной к двери и захохотал. Я долго смеялся. Я всегда знал, что месть будет сладка, но все же не ожидал такого упоения.
«Негодяй! Я гонялся за тобой от Солт-Лейк-Сити до Санкт-Петербурга, но ты всегда ускользал. Теперь твоим шатаниям конец: один из нас не увидит завтрашнего рассвета».
Он слушал, отступал все дальше, и по его лицу было заметно, что он считает меня сумасшедшим. Да в те минуты я и был не в себе. Кровь в висках колотилась, как кузнечный молот; со мною сделалось бы что-нибудь нехорошее, если бы из носа не хлынула кровь и мне полегчало.
«Ну, что ты сейчас думаешь про Люси Феррьер? – Я запер дверь и помахал ключом перед носом Дреббера. – Час расплаты долго медлил, но наконец наступил».
У труса тряслись губы. Он взмолился бы о пощаде, если бы не знал, что это бесполезно.
«Ты меня убьешь?» – запинаясь, выговорил он.
«Это не убийство. Какое же это убийство – пристрелить бешеного пса? Разве ты пожалел мою бедняжку, когда оторвал ее от трупа отца, когда забрал в свой проклятый бесстыжий гарем?»
«Ее отца убил не я», – крикнул он.
«Но это ты разбил ее чистое сердце! – Я поставил перед ним коробочку. – Пусть нас рассудит Господь. Выбери и глотай. В одной пилюле смерть, в другой жизнь. Я возьму оставшуюся. Посмотрим, есть ли на земле справедливость, или нами правит случай».
Он забился в истерике, моля о милосердии, но я приставил ему к горлу нож и принудил повиноваться. Потом я проглотил вторую пилюлю, и минуту-другую мы молча ожидали, пока станет ясно, кому жить, а кому умереть. Ни за что не забуду, какими Дреббер смотрел глазами, когда ощутил первый приступ боли и понял, что проглотил яд. Я засмеялся и поднес ему к самому лицу обручальное кольцо Люси. Долго это не продлилось – алкалоид действует мгновенно. Черты его перекосило от муки, он всплеснул руками, пошатнулся и с глухим криком тяжело рухнул на пол. Я перевернул его носком ботинка, приложил руку к сердцу. Оно не билось. Дреббер был мертв!
Из носа у меня все время текла кровь, но я не обращал на это внимания. Не знаю, как мне пришло в голову сделать кровавую надпись. Может, захотелось посмеяться над полицией, наведя их на ложный след. На сердце было легко и радостно. Мне вспомнилось, как в Нью-Йорке обнаружили труп немца и рядом слово RACHE и как газеты рассуждали, что это могло быть делом рук тайных обществ. О чем гадали ньюйоркцы, то поставит в тупик и лондонцев, подумалось мне, и я, окунув палец в собственную кровь, сделал на подходящем участке стены надпись печатными буквами. Потом я вернулся к кэбу и удостоверился, что никого вокруг нет и погода по-прежнему ненастная. Немного отъехав, я сунул руку в карман, где обычно хранил кольцо Люси, и понял, что его там нет. Меня как громом поразило: это была единственная память о ней. Сообразив, что, наверно, уронил кольцо, когда склонялся над трупом, я повернул назад, оставил кэб в переулке и прямиком пошагал к дому; чтобы вернуть кольцо, я рискнул бы чем угодно. Там я наткнулся на полицейского, который выходил на улицу, и сумел его обмануть, притворившись вдребезги пьяным.
Вот так закончил свои дни Енох Дреббер. Мне оставалось только тем же способом разделаться со Стэнджерсоном, чтобы отплатить ему за Джона Феррьера. Я знал, что искать его нужно в гостинице «Халлидейз», и торчал под окнами целый день, но Стэнджерсон не выходил. Наверно, заподозрил что-то, когда Дреббер не явился в срок. Стэнджерсон был не дурак и всегда держался настороже. Но если он думал отделаться от меня, не показывая носу на улицу, то сильно ошибался. Скоро я вызнал, которое из окон относится к его спальне, взял одну из лестниц, которые валялись в переулке за гостиницей, и наутро, едва стало светать, проник в его номер. Я разбудил Стэнджерсона и объявил, что пришло время поплатиться за отнятую много лет назад жизнь. Рассказал, как погиб Дреббер, и
