— Не надо!

Впервые в жизни он издал этот беспомощный крик. Как и обещал ему приобретенный опыт, на крик никто не ответил. Его пальцев касалось что-то иное — безжалостное, твердое, мертвое. Царь лягушек приказал своим подданым молчать, и они молчали. На другом берегу зажглось еще несколько окон.

— Чего ты хочешь? — спросил он, переведя дыхание.

— Цветы, — ответил тот. — И еще — пальцы. Отдай их… Это мое место, зачем вы приходите сюда?!

— Поговорим… — уже ни на что не надеясь, предложил он.

— Чем, так, без дела, заходить, ко мне на чай зашло бы! — бессмысленно выкрикнул тот.

— Зайдем-зайдем!

Когда говоришь с маньяком — главное, не противоречить ему.

— Поздно. — Тот взглянул туда, где исчезало солнце. Река как будто была изрисована пастельными мелками — голубыми, сизыми, розовыми. Цвета не сливались — они плыли вниз по реке яркими разводами, как пятна бензина и подгнившие водоросли, поднявшиеся с глубины. — Мне нужны пальцы.

— Зачем?

— Писать.

— Что?

Тот снова взял его руку. Это было не больно — как будто его руки коснулась холодная вода уснувшей реки. Как будто свет далеких окон упал на кожу. Будто любопытная луна опустилась ниже, чем обычно.

— Стихи, — сказал тот. — Про это. Вы не понимаете? Вы отбили у меня пальцы, а мне они нужны. Иначе я не стал бы… Смотри. Я должен писать про это!

Где-то вверху по течению на берегу горел костер. На болоте опять надрывались лягушки — влажно и плавно. Царь лягушек решил, что все кончено. Дым спускался по воде, и грустно, по-детски пахло смолой. Луна опустилась еще ниже, и уронила между сосен голубые гипсовые осколки.

— Больно не будет, — пообещал тот. — Мне просто нужны ваши пальцы.

— Вы убивали!

— Нет. Я только забирал пальцы. Я должен писать. Если есть записная книжка в левой руке, значит, на правой руке должны быть пальцы, которые держат ручку. А у меня их больше нет. Их отбили. Не знаю, кто. Но мои пальцы у кого-то из вас.

— А если… — Ему в голову пришла идея, как успокоить маньяка. — Мы починим памятник? Восстановим его?

— Поздно. — Белая тень придвинулась еще ближе. — Дайте руку.

Бесполезный пистолет лежал рядом, в траве. Тень переступила с ноги на ногу, и земля под ним содрогнулась. Сколько должен был весить этот человек, если земля так тяжело отвечала его шагам? Он вспомнил про фонарик. Выцарапал его из кармана куртки, направил в лицо тому, кто стоял над ним. Грязное гипсовое лицо слегка растянуло в ответ полные, твердо очерченные губы. Луч фонаря ударил между сосен, коснулся пьедестала. Пустого.

— Дайте руку! Кто-то из вас забрал мои пальцы!

— Но это был не я, — прошептал он, глядя в белое лицо гипсовой статуи.

— Я не помню, кто из вас. Но вы тоже были здесь, и тоже ничего не сделали для меня. Вы только смотрели на меня, и ничего не делали. Мой дом сгорел. Моя любовь умерла. Но писать я должен, ведь я поэт.

— Мы восстановим памятник!

— Может быть. Потом. Но писать я должен сейчас. Ржавые прутья арматуры — то, что когда-то составляло остов отбитых пальцев, снова сплелись вокруг его руки. И он понял, что ответить нечего.

— Только пусть не будет больно, — из последних сил попросил он.

— Не будет. — Тот крепче сжал протянутые пальцы. — Все это в конце-концов понимали.

И в самом деле, было не больно. Как будто железо коснулось горячей плоти… Как будто серое гипсовое лицо попыталось улыбнуться. Лягучашья истерика охватила подгнившее летнее болото. И еще одно окно зажглось в дальнем доме. И последний луч солнца исчез за Акуловой горою.

— Откушена одна фаланга указательного пальца на правой руке… Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей. Рядом лежит пистолет.

— Почему он не стрелял? Пистолет в полной исправности.

— Возможно, сердце остановилось раньше, чем он успел выстрелить.

— Выяснить бы хоть, почему маньяк так привязан к этому месту! Именно к этому! Пол и возраст жертвы ему безразличны, но вот место!

— Возможно, ритуальные жертвоприношения?

— В конце концов, он попадется. Рано или поздно кто-нибудь его заметит и сможет описать.

Следователь обошел тело и остановился над обрывом. Внизу орали лягушки — как будто хотели дать свидетельские показания, да не могли, не зная человеческого языка. Он оглянулся на место происшествия — на памятник, который маячил в жидкой тени умирающих пихт.

— Вандалы повсюду, — произнес он. — Пальцы на руке отбиты, на колене — дыра. Можно подумать, что в памятник стреляли! Здесь когда-то жил Маяковский?

— Наверное, — послышалось из-за сосен. — Иначе зачем его тут поставили?

— Хорошо бы выяснить, кто изуродовал памятник? Рука повреждена очень похоже. Вдруг действовало одно и то же лицо?

— Будем говорить с соседями.

— Посадить бы здесь цветы, что ли? — Вздохнул следователь. — Починить памятник… Вы помните эти стихи: «В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

— Это было давно, — безразлично ответили сосны. — В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.

— Наверное, — согласился следователь, глядя вниз, на болото. — Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» Не помню я этих стихов. Все забыл.

Билл БИКЕЛЛ

КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН

В первую же ночь на новой квартире я услышал, как он стучит в стену и вопит, будто помешанный. Я посмотрел на часы — двадцать минут шестого. Начинало светать. Я знал, что больше не засну, даже если он перестанет шуметь, но он не переставал. Я не мог этого вынести, хотя моя квартира находилась в противоположном конце коридора. Представляю, каково было ближайшим соседям.

Пару часов спустя я встретился с одним из них у лифта.

— Это вы вчера въехали в 14-И? — спросил он.

Мы познакомились. Все жильцы здесь вроде бы очень славные, не то что в доме, из которого я съехал. Мой новый знакомый из 14-В кивнул на квартиру слева от лифта.

— Вы слышали, что творилось ночью в 14-А? Мужик вселился туда пару недель назад. Обожает громко вопить. Иногда на кого-то, иногда — просто так.

— Ну и ну, — сказал я. — А часто он этим занимается?

— Это что-то новое. Началось пару ночей назад. — Сосед покачал головой. — Кто-то должен остановить его.

— А выселить нельзя?

— Не так-то просто. Это можно сделать только по всем правилам, но возни не оберешься. Кроме того, надо…

В этот миг по коридору гулким эхом пронесся скрежет отпираемого замка, и дверь 14-А открылась. Вышедший оттуда