– Но они нас не отпустят.

– Погоди, вот Джефферсон вернется – и мы быстро все устроим. А пока, милая, не кручинься и утри слезы, а то как бы он на меня не взъелся, когда увидит твои красные глаза. Бояться нечего, никакая беда нам не грозит.

Джон Феррьер произнес все это очень уверенным тоном, но Люси не могла не заметить, как тщательно он запирал на ночь дверь, как почистил и зарядил старый ржавый дробовик, висевший на стене в его спальне.

Глава IV

Бегство

Наутро после разговора с Пророком мормонов Джон Феррьер отправился в Солт-Лейк-Сити, нашел там знакомого, который собирался в горы Невады, и вручил ему послание к Джефферсону Хоупу. Там было сказано, какая опасность нависла над их семьей и как важно, чтобы он немедленно приехал. После этого Феррьеру стало легче на душе и он вернулся домой немного обнадеженный.

Приблизившись к ферме, он удивился: к обоим столбам ворот было привязано по лошади. Еще больший сюрприз ждал его в гостиной, которой завладели двое молодых людей. Один, бледный и длиннолицый, растянулся в кресле-качалке, закинув ноги на каминную решетку. Другой юноша, с бычьей шеей и грубой жирной физиономией, стоял у окна и, держа руки в карманах, насвистывал мелодию популярного церковного гимна. Оба они кивнули Феррьеру, и тот, что сидел в качалке, заговорил:

– Вы, быть может, нас не знаете. Он – сын старейшины Дреббера, а я Джозеф Стэнджерсон; пересекал вместе с вами пустыню, когда Господь простер длань, дабы привести вас в Свое верное стадо.

– Как поступит, в угодный Ему срок, со всеми народами и племенами, – прогнусил его спутник. – Он мелет долго, но тоньше тонкого.

Джон Феррьер холодно поклонился. Он уже догадался, как зовут визитеров.

– Мы пришли, – продолжал Стэнджерсон, – по совету своих отцов, чтобы просить руки вашей дочери, поскольку каждый из нас достоин стать ее супругом, а вашим зятем. Притом мне кажется, что мои претензии основательней, поскольку у меня только четыре жены, тогда как у брата Дреббера их семь.

– Нет, нет, брат Стэнджерсон, – вскричал другой, – вопрос не в том, сколько у кого жен, а в том, кто сколько способен содержать. Отец отдал мне свои мельницы, стало быть, я богаче.

– Но у меня лучшие виды на будущее, – вскинулся Стэнджерсон. – Когда Господь приберет отца, мне достанутся дубильный двор и кожевенная фабрика. И еще я старше тебя и выше по церковному чину.

– Решать будет девица. – Юный Дреббер ухмыльнулся своему отражению в оконном стекле. – Оставим все на ее волю.

Пока длился этот разговор, Джон Феррьер стоял в дверях и кипел от ярости. Руки у него так и чесались пройтись хлыстом по спинам юнцов.

– Послушайте, – сказал он наконец, подойдя ближе, – когда моя дочь вас позовет, тогда милости прошу, а до тех пор чтобы духу вашего здесь не было.

Молодые мормоны в недоумении уставились на него. Согласно их представлениям, и отец, и сама девица должны были почитать величайшей честью их соперничество за ее руку.

– В этой комнате два выхода, – крикнул Феррьер, – вот дверь и вот окно. Какой вам больше по вкусу?

Его смуглое лицо выражало такую свирепость, а длинные руки выглядели так грозно, что визитеры вскочили на ноги и начали поспешно отступать. Старый фермер сопроводил их до двери.

– Когда надумаете, кто из вас жених, дайте мне знать, – съязвил он.

– «Зло причиняет себе тот…» – выкрикнул побелевший от ярости Стэнджерсон. – Нарушить волю Пророка и Совета четырех! До конца жизни будете об этом жалеть!

– Рука Господня отяготеет над тобой! – подхватил юный Дреббер. – Господь поднимется и поразит тебя!

– Тогда я поражу первый! – в бешенстве воскликнул Феррьер и кинулся было наверх за ружьем, но Люси схватила его за руку и удержала. Когда он высвободился, снаружи уже доносился стук копыт: визитеры были вне досягаемости.

– Мерзкие ханжи! – вскричал Феррьер, вытирая взмокший лоб. – Лучше мне, моя девочка, увидеть тебя в гробу, чем женой одного из них.

– Ты прав, отец, – поддержала его Люси, – но Джефферсона уже недолго осталось ждать.

– Да. Со дня на день он приедет. И лучше бы скорей, ведь мы не знаем, что они придумают еще.

В самом деле, несгибаемый старик-фермер и его приемная дочь, как никогда, нуждались в совете и помощи. За всю историю поселения это был первый случай, когда низший по рангу столь дерзко отказывался подчиниться авторитету старейшин. Если за меньшие прегрешения полагалась столь жестокая кара, то какая судьба ждала такого бунтовщика, как Феррьер? Он знал, что ни богатство, ни положение в обществе ему не помогут. Другие, не менее богатые и известные, уже исчезали, и их богатства были отданы Церкви. Феррьеру было не занимать храбрости, но мысли о смутных, призрачных ужасах повергали его в трепет. Он смело взглянул бы в лицо любой известной опасности, но не мог перенести неизвестности. Он прятал от дочери свои страхи, делал вид, что не придает значения происшедшему, но от ее пристального любящего взгляда не укрылось, что ему не по себе.

Феррьер ожидал, что Янг так или иначе известит его о своем недовольстве, и не ошибся, однако послание пришло совершенно неожиданным способом. Проснувшись на следующее утро, он, к своему удивлению, обнаружил на покрывале, как раз на уровне груди, приколотый клочок бумаги. Жирными и неровными печатными буквами там было написано:

«Двадцать девять дней дается тебе на исправление, а потом…»

Любая угроза была бы не страшнее этого многоточия. Джон Феррьер не понимал, как записка попала в комнату: слуги ночевали во флигеле, двери и окна были надежно заперты. Он скомкал бумажку и выбросил, дочери ничего не сказал, но по коже у него побежал мороз. Двадцать девять дней были, очевидно, остатком месяца, обещанного Янгом. Какая сила, какое мужество помогут одолеть врага, если его возможности выходят за границы естества? Рука, пришпилившая к покрывалу клочок бумаги, могла бы пронзить сердце спящего, и никто бы никогда не узнал, чьей он стал жертвой.

Еще большее потрясение ждало его на следующее утро. Семья села завтракать, и тут Люси с возгласом удивления указала на потолок. Там в центре виднелось число 28, написанное, вероятно, обгоревшей спичкой.