Вестибюль на первом этаже освещался пылавшей вполсилы гигантской люстрой, льющей с беспредельного потолка радужно-хрустальный каскад; жестоколицые атлеты на постаментах, в каменных вазах бронзовые ветви олив, по нишам — полотнища знамен с когтисто-звездчатыми эмблемами… Эти аксессуары и декорации походили на ацтекский храм, дикарски разукрашенный перед свершением ритуальных казней. По углам членистоного разбегавшихся коридоров отблескивал вороненый сумрак пулеметных стволов. Выйти отсюда самовольно было попросту невозможно. Это соображение я взяла себе на заметку.

Несколько скоростных лифтов опускали в вестибюль и подбрасывали на разные этажи официально застегнутых в двубортные пиджаки мужчин. Крайний лифт, выплюнув троицу остолбеневших двубортников, вознес диктатора и меня на двадцатый этаж.

— Ух ты! — сказала я, продолжая наивничать; про себя я одобряла повадку моего всевластного спутника, естественно, не замечавшего воскуряемого перед ним подобострастия.

— По сути, сороковой, а не двадцатый, — заметил он важно. — Сколько вверх, столько и под землю.

Я поняла, что в подвалах находятся его знаменитые застенки.

Войдя в красивый зал, отделанный лазуритом, с изящными фонтанчиками (диваны, пестрые ковры — ах, распущенность краснобородого шахиншаха!), я почувствовала приближение своей миссии. Понятно ведь, для чего приводят женщин в такое помещение (уж больно много диванов)… Неожиданно диктатор грубо схватил меня за руку и сказал слабому на вид очкарику, утянутому в защитный джемпер:

— Эту бабочку, Бек-Марузин, я только что отловил в парке. Впечатление?

— Ваша бабочка, эччеленца, напоминает крылатую гурию, — усмехнулся очкарик в джемпере и продолжал, ласково лучась голубеньким взором: — Хотелось бы узнать, не трудно ли ей было порхать через дворцовую ограду…

— Мясник! Разделыватель туш — лангеты, ростбифы, отбивные.

— Заметьте, эччеленца, и самая нежная грудинка…

— Все бы тебе развлекаться.

— Какое там развлечение, потная работа…

— Не получишь бабочку. Ну, может быть, со временем, после личной проверки.

— Вы огорчаете своего Бека, эччеленца, капризничаете…

Передо мной клубился мираж какого-то милого домашнего воркования, добренькой шутки, легкой родственной пикировки из-за сущих пустяков.

— Кстати, детка, называй меня синьором Примо. Полностью мое административное наименование: правитель Примо Ф. Д. — И диктатор смачно шлепнул меня по ягодицам.

— В значении «Фобос» и «Деймос», милочка, — добавил Бек-Марузин. — Мифологию проходила?

— А как же… — певуче ответила я и отреагировала на вязкий шлепок диктаторской ладони испытанной уже, развратной улыбкой.

— Зубы искусственные, — быстро проговорил Бек-Марузин и стал похож на злобного очкастого зверька. — Сделано у дантиста Жана, чтоб мне сдохнуть.

— Твой поганец Жан сроду таких не сделает… — Синьор Примо «Страхоужасный», по-моему, защищал меня вполне искренне. (Как видите, я сделала перевод расшифрованных инициалов.)

Тут я решительно вмешалась:

— Уж позвольте, синьор, сказать вашему дружку… (Оба рты разинули: не привыкли, очевидно, к такой фамильярности). Если неизвестный мне Жан сделает ему зубы, такие, как у меня, то… («Ну, чего, чего?» — поторопил Примо). Я смогу подготовить ему место одним ударом…

Диктатор грузно захохотал. Бек-Марузин ощупал меня яростным взглядом и прошипел что-то вроде «мы еще выясним». Примо все смеялся; какая-то сложная механика памяти подставила, наверное, связку фактов, внушивших ему спотыкливую надежду. Он понимал, конечно, что мое присутствие несет возмездие в каждом непредвиденно-безобидном жесте. Но ощущение демонически воспламеняющей красавицы, которую он дважды тронул собственной рукой, вносила в мысленную стезю диктатора беспочвенный кавардак; он все-таки предполагал, что это только испытание, а не приговор, и собирался выдюжить.

Откуда-то прибежал брюнетистый юнец в пурпурной греческой тунике и бутсах на босу ногу.

— Опять на меня поклеп, дядюшка, — захлюпал юнец, — будто я государственный план завалил…

— А разве нет? Завалил ведь, а?

— Неправда ваша… — снова заныл брюнетик в тунике. — Я старался. А меня то на сортировку госпроституток, то на подъем сельского хозяйства, то на душевные беседы со взяточниками… Сколько же будут издеваться ваши соратнички, дядюшка? Я так никогда в люди не выйду.

— Ладно, пусть переведут тебя на спортивно-оздоровительный сектор. В рюхи-то играешь? Добро. А как бейсбол? Ну, хрен с ним, сойдет и гольф. А за то, что план завалил, надо отвечать. Бек, отпусти ему для порядка. Становись, Боба, так надо…

Юнец изобразил на прыщавой мордочке горе, но глазами плутовато хихикал. Он покорно встал в известную позу, заголив упитанный задок, и Бек-Марузин трижды с видимым удовольствием хлестанул по нему кавказским ремешком, оставив на пухлой округлости три ярко-пунцовые полоски.

— Уй, не буду больше! — брезгливо прокричал брюнетик и, не опустив задранного подола, хромоного умчался.

— Все по справедливости, зря не наказываем, — назидательно пробасил Примо. — У нас конституция.

— А ты, прелестная бабочка из-за изгороди, не знаешь ли этих негодяев? — как следователь на перекрестном допросе вдруг спросил меня Бек-Марузин, застегивая употребленный только что ремешок. Он опять интеллигентно обмяк, расслабленно увял, лучился из-под стекол нежно-голубеньким.

Извлеченные из карманов джемпера фотографии были представлены моему недоуменному рассмотрению. На одном фото остроносый странный человек с клиновидной бородой, с лицом без теней и складок, с физико-математическим лбом, в темном одеянии, напоминавшем сутану, вытекал из коричневого тона сепии. С другой карточки, отснятой лет восемьдесят назад, глядела симпатичная ряшка любителя выпить и закусить. Он ухмылялся с дубоватой непринужденностью, надвинув на лоб завитый чуб провинциального стряпчего, и выглядел тем ординарным проходцем третьесортно-банальной жизни, который только потиранием рук наводит на собеседника интеллектуальную оскомину. Одевался второй соответственно моде своего времени: белый пластрон, жилет с низким вырезом и черный пиджак. Словом, стряпчий как стряпчий. Из Нанта, Лодзи или Нижнего Новгорода.

— Первый раз вижу, — сказала я настолько искренне, что парапсихолог Бек-Марузин, трансцендентально воссоздав сферу моей правдивости, поверил. Убрал фотографии и снова проникся ко мне несусветной ненавистью.

Его не обольстить ни за что — напрасна лавина медных кудрей и предвещающее блаженство таяние янтарно-изумрудного взгляда. Напрасна усмешка полногубого рта с неотразимо-прелестным положением сладости в уголках, и аромат тайно влекущей бездны, и все прочее, уже поверхностно здесь описанное…

— Венуся, ты не стенографируешь ли… случайно? — обратился ко мне диктатор с хитрой морщиной в подглазье и получил ответ:

— Я закончила курсы стенографии, мистер Примо.

— Не мистер, а синьор, — поправил меня ищейка Бек-Марузин.

— Извините, монсиньор… Нет, не то… Господин идальго… Короче говоря, постой-ка, брат мусью… Если уж не дон и не пан, — забеспокоилась я, суматошно выдираясь из геральдической трясинки. Примо поглядывал юмористически. Система моих познаний дала осечку, и это его, может быть, обнадежило. Раз есть мелкие промахи, не исключены и значительные.

Я уселась за столик с блокнотом и самопишущим пером. Начались доклады об успехах металлургов, о превышении рекордов пловцами и бегунами, о том,