Я бежала, вздрагивая от мокрых прикосновений. Кто-то уже воинственно размахивал тростью… Кто-то на ходу бесстыдно расстегивался… Шпалеры, гудя, сдвигались. Я оттолкнула самых расторопных, остервеневших от брутальной обывательской спеси. Взвился травматический вопль, мелькнули подошвы, и раздался звук — будто кокнули сырое яйцо.

Толпа завыла сотней койотов, зародился и прорезался визг — женщины платили за мою пьянящую недоступность. Как шампанское, хлопнул выстрел; пуля спела надо мной насмешливо «кентаври-и-ца…» Прикинув, что следующая может мне повредить, я выломала фрагмент чугунной ограды и растворилась в черном ропоте платанов и тополей. Ни один соискатель не рискнул сунуться в пролом. Я беспрепятственно прошла по прямой, будто луч, аллее, поднялась выщербленными ступенями на белый от лунного сияния бастион и, спрыгнув с пятиметровой высоты, распрямилась на круглой, как монета, площадке. Бронзовый памятник венчал ее центр. Здесь, в безнадежном тупике, древний герой прозябал за ненадобностью и покрывался сизым налетом. Он наблюдал за мной чуть боком, через плечо, отчего во мне родилось странное волнение.

Оглядев статую, я задумалась. Благородный профиль под флорентийской челкой, гордая шея, могучий рост сразили меня. Я обняла холодные плечи и ощутила вкус бронзового поцелуя. Не отвечаю за квалифицированность любовных действий, но мне было искренне жаль заброшенного героя, еще более удручала невозможность его оживить. Внезапно тьма хрипло заблеяла — из переулка вымахнул светильник и плоско завис над нашей целомудренной близостью. Сознавая бесполезность и комичность своего поступка, я объяснила его не иначе, как опасной вольностью, игриво мне предоставленной. И продолжала молить судьбу о волшебнике.

Тогда по каменным плитам медленно притекли тихие шаги. Старичок с клиновидной бородой, худощавый, изящно сгорбленный, в вытертом вишневом колете, плаще и сморщенных чулках зачарованно смотрел на меня. Его взгляд содержал что-то любезно-отеческое.

— Клянусь, не ждал такого успеха, — растроганно сказал он протяжным голосом. — Какая совращающая красота! Трагическая Венера, бедное мое дитя! Позвольте, прекрасная Венуся, склониться перед воплощением бессмертного идеала…

Он говорил слишком таинственно. Я сейчас же пробежала по коридорам, уставленным информативными стеллажами, однако ничего, кроме… «Венера», «Венус» (Venis) и — как производное — «Венуся»… так и не поняла. В его руках были розы. Да какие-то мрачные, темнопламенные, перевязанные черным крепом. Стало мне почему-то не по себе, и просьба об оживлении красивого монумента показалась нелепостью.

— Подарите уж лучше этот тюльпан. — Я сама опешила, указывая на застежку его плаща. Зачем она мне понадобилась? Я чувствовала тревогу, будто в преддверии чрезвычайно важного для меня события.

— Не хочется мне дарить острую железку, да ничего не поделаешь, — огорченно произнес волшебник в вишневом колете. — Жаль, что она привлекла вас больше, чем живые цветы.

Он уронил свой траурный букет. Сняв застежку, скорбно поклонился, повесил плащ на руку и ушел шаркающими старческими шагами. Я спрятала железный тюльпан. По узкому средневековому тоннелю вернулась в город.

Угасали гроздья фонарей. Надсадно кашлял, захлебываясь, чей-то истерический смех, еще вымученно скакали ритмы отупляющей музыки, и кое-где рычали авто. Летающие светильники заснули на крышах. Огромный город, словно заляпанный мазутом и осыпанный угольным порошком, перестал существовать: его площади и сады, высотные дворцы с претенциозными шпилями, его замки и башни, лачуги и бесконечные кварталы стандартно-респектабельных домиков канули во тьму. Только река поблескивала, точно черная кожа, а над нею изогнувшимися пиявками сумрачно твердели мосты.

Я видела во мраке так же хорошо, как и при фонарях. На углу широкой улицы пятеро маорийцев кромсали ножами двух несчастных малайцев, а зулусы грабили мажордомов; чуть поодаль престарелые содомиты развращали молодых наркоманов, доморощенные политики гуляли под руку с литераторами-шкурниками, а псевдопингвины окружили какую-то зазевавшуюся толстуху: перепуганная жертва рыдала, взывая к блюстителям порядка, пингвины гортанно переговаривались, полицейский курил сигару, посмеивался и смотрел в сторону.

Я шла посреди пустого проспекта и ощущала тяжелое неудобство, разрешившееся невольными вздохами разочарования. К тому же эксперимент по обретению любовного опыта не удался, и я не желала его возобновлять. Спустившись к пристани, я села на причальную тумбу и сидела до пробуждения воробьиной коммуны, первого свежего ветерка и всплеска под мостом — самоубийцы часто решаются на рассвете.

Тихое хрюканье насторожило меня. Откуда бы взяться поросенку на городской пристани? Правда, я уже видела где-то борова в цивильном мешковатом костюме и мятой шляпе, державшего копытцами толстый портфель снабженца. Я оглянулась. Крошечный человечек, траурно сиявший цилиндром, копошился в мусорном контейнере. Мое внимание обрадовало человечка: растеребив гульфик, он помочился в мою сторону, злорадно погрозил щетинистым кулачком и рваными перебежками устремился прочь. За ним волочился голый крысиный хвост. Цилиндр и драный фрачок создавали впечатление ужасной диспропорции жизни, какой-то нарочитой абсурдной негармоничности явлений в этом городе. Что это? Еще один тусклый фантом, еще один гомункулюс безобразно-причудливого балагана?

Я оставила набережную и пересекла площадь Свободы. Обозначалась Свобода громоздкой статуей толстогрудой бабищи, разорвавшей толстую цепь. Навстречу мне ковылял подросток. Рыжий, в рыжих, по бледной коже, веснушках, в башмаках без шнурков. Из дыры выглядывало острое, с кровоподтеком, колено. Держа руки в карманах штанов, подросток пинал визгливо гремевшую консервную банку.

— Ишь ты… — сказал он ошеломленно. — У-ю-юй…

— Все это пустяки, братик, — пояснила я очень ласково и посмотрела на консервную банку.

— Что ж, сестричка? — спросил подросток. — И тебе плохо?

— Ага. С прошлого вечера. — Подросток сплюнул на заплеванную площадь Свободы.

Он продекламировал несколько рашпильно-рискованных выражений (я их припомнила) и погнал банку дальше, к площади Согласия, такой же неопрятной, как и площадь Свободы, с такими же уродливыми скульптурными символами.

У булочной, под золоченым кренделем, трясся на месте, попыхивал соляркой автофургон. Голубые бока его обнадеживали косой надписью «Хлеб». «Все-таки не катафалк», — подумала моя странная голова.

Мужичонка в кирзовых сапогах сосал «Беломорканал» и скреб щетину на подбородке, скулы ему сводило.

— Эй, лохматая! — крикнул он зевающей фистулой. — Сколь тебя ждать, а? Это куды годится — всю ночь не спамши…

Я подошла вплотную, но особого впечатления не произвела. Мужичок поглядел в небо, как бы соображая что-то сугубо утилитарное по отношению к моей невиданной красоте и кромешному соблазну. Сморщив лоб, двинул на затылок кепку, плоскую и замасленную, как оладья, затоптал сердито окурок.

— Начальству чего ни взбредет, а народ расхлебывай, из сил выбивайся… Ну долго зенками хлопать будем? — Водитель автофургона подтолкнул меня жестковатой пятерней. — Влазь да тряпьем накройся на всякий случай… Ясно