Челнок пошел дворами старых домов. Видать, проветривали подвалы. Узкие распахнутые окошки были вровень с землей и казались амбразурами здания-дота. Из этих амбразур повылезла тьма кошек, живущих сами по себе. Крупные, мелкие, худые, чумазые…

Почти у каждой кошки несколько котят, в рядок сидят, мордочка к мордочке, увидят человека, спрячутся за мамашу — и опять сидят мордочка к мордочке. Когда никого нет, начинают играть, как обычные котята. А что касается цвета, то любой. Одноцветные — от белого до рыжего. Даже одна зеленая: наверное, забралась в бочку с краской. Многоцветные, как цыганские шали. Но однотонно-черных не было.

Как не любить всех кошек? Замученных, брошенных, подопытных, затравленных собаками… С другой стороны, с точки зрения мыши, если симпатичную мордашку кошки увеличить, то ведь зверь кровожадный.

Челнок побрел в своем свободном поиске.

Дворов через пять он примкнул к небольшой, но сильно шумливой толпе жильцов, не то митингующих, не то ищущих сантехника. Челнок проявил любопытство. Мужик с пустой продуктовой сумкой, видимо, давно отправленный в магазин, объяснил:

— Кошка орет, и не слезть.

Посреди двора стояла долговязая береза. Ее тонкую вершину покачивало движение воздуха. И почти около макушки сидела кошка, орущая тонко и уже охришпе. Главное не то, что она сидела, а главное, что кошка была чернее сажи.

— Почему не снимут?

— Как? Лестницы такой нет, пожарные отказались, а под человеком обломится.

— В МЧС звонили, — сказала женщина. — Запросили пятьсот рублей.

— А если дерево спилить? — предложил челнок.

— Еще чего! Растили много лет, — обиделся мужик.

— А ведь кошка всю ночь просидела, — вздохнула женщина.

Толпа как бы воспряла. Нашелся парень, который шагнул к дереву и обнял его бережно — уж слишком тонка березка, и полез. Челнок придвинулся ближе. Если снимут кошку, она, видимо, бесхозная, да черная… Парень лез прытко, поскольку внизу сучки редкие и толстые — как по лесенке идешь. Добравшись до середины, он решил передохнуть. И Челнок, стоявший под березой, увидел его лицо… Впрочем, до лица разглядел светлые кудри до плеч и уже знакомое очертание фигуры того опера, который гнался за ним…

Челнок ввинтился в людскую массу и припустил, позабыв про всех кошек. Может ли человек привыкнуть к невезению? Может, но обидно.

Прибегнув к одному из тайных каналов, он пригласил Голливуда на спешную встречу. И теперь ждал у обочины на осеннем ветру. К ботинкам липли грязно-желтые листья с деревьев неизвестной породы. Осень подкрадывалась. Вот и мужик прошел в шапке, хотя меху еще рановато. Челнок осклабился, словно увидел на его голове рысь.

К невезению человек притерпеться может, но обидно…

Вот из-за подобной шапки схлопотал он первую ходку. Взял ее, шапку, «на хапок». Нет, первая ходка вышла еще глупее. Две солидные тети предложили подзаработать: посидеть в магазине до трех ночи, а потом встать и уйти, не заперев двери, кстати, замки которых были уже сломаны. Работка, как теплая молодка. Да вот уйти он не успел, поскольку милиция нагрянула раньше трех. Факт налицо: замки вырваны, товаров нет, вор на месте. И хотя теть-продавщиц замели, пошел Челнок как соучастник…

Подъехавшая машина обкатила дополнительным ветерком. Голливуд открыл дверцу и велел:

— Лезь.

Они никуда не поехали. Челнок рассказал про кошку, березу и оперативника на ней. Лицо Голливуда посуровело и стало четче, будто высеченным из очень крепкого материала.

— Член ты, а не Челнок!

— Андреич, как…

— Забыл, кто тебя кормит?

— Ни грамма, Андреич! Все помню. До знакомства с тобой ел я одну сардельку в день.

— Ты работать не хочешь.

— Да чтоб меня СПИД прихватил!

Голливуд смотрел на узкий лоб приятеля, на узкие глазки и узкие губы, которые дергались от обиды. Надо было его успокоить, а то вообще будет ни на что не годен. Своим обычным голосом Голливуд задал необычный вопрос:

— Васек, а ножиком ткнуть сумеешь?

— Кого… ткнуть?

— Лоха.

— Каким ножичком? — не понимал напарник.

— Финочкой по самую рукоять, с маху.

Мелкие черты стали еще мельче, словно лицо Челнока стало на глазах усыхать. Особенно губы, потончавшие до лепестков.

— Григорий, мокруху задумал?

— Допустим.

— На мокруху не ходил… Не могу.

— Я и говорю, работать не хочешь.

— Андреич, напраслина… Любую квартиру… Грабеж… Но без крови…

— Вот и говорю: на халяву надеешься. Мокруху не можешь, кошку поймать не умеешь…

Челноку показалось, что в салоне сделалось жарко и сильнее запахло этим… парфюмом. Где Голливуд берет эти душистые автомобили? Челнок попробовал вжаться в сиденье и затеряться в просторах своего пиджака, потому что переносица его старшего друга побелела от злости, а глаза полыхнули синим сполохом.

— Ты, хрен банановый, даже инфраструктуру не приготовил.

Челнок кивнул: он не знал, что такое «инфраструктура», но он знал, что ее не приготовил. А Голливуд, похоже, все распалялся:

— Почему ты в городе, если тебя нет? Добудем мумию… Как ее понесешь?

— Заверну.

— Во что? В тряпочку? И на плечо?

— В автомобиль.

— В какой? В такси, водителю на колени? И куда повезешь? Из музея прямо к Витальичу. Чтобы засветиться?

— Андреич, а как? — решился Челнок на вопрос.

— Нужно иметь базу в пригороде.

Челнок дождался, пока белесая переносица его начальника порозовеет — верный признак, что успокоился. Даже улыбнулся. И хлопнул товарища по плечу дружески, но сильно. И голосом возвышенным, каким никогда не говорил, выдохнул:

— Сейчас ты у меня споешь, а?

— Что?

— Например, Чайковского в стиле хип-хоп.

— Зачем… Чайковского?

— Ну, Бородина в стиле рэп-мажор.

Челнок принюхался: коньяком не пахло. Тогда к чему такой перепад, как у тети зад? Витальич расплатился? Голливуд долбанул товарища вторично, но уже веселым кулаком:

— Васек, мумия наша!

— Какая?

— Которую мы видели в музее.

— Как понимать «наша»?

— Я договорился. За три тысячи долларов охранник напьется и уснет, за другие три тысячи электронщик на полчаса вырубит сигнализацию.

— Так просто? — удивился Челнок.

— Просто? Да я их месяц обхаживаю. И потом, шесть тысяч долларов — это деньги. Васек, за это надо выпить, а?

37

Где-нибудь в городе, в толпе, он бы ее не узнал. Строгий брючный костюм цвета «орех серебристый». Галстук, цвета «орех полосатый», не завязан, а распущен