Кардинал был эстетом. Еще в молодости, до посвящения в сан, он, участвуя в хмельных студенческих пирушках, являлся на вечеринки во фраке и с бабочкой, эпатируя «золотую молодежь» своим явным пренебрежением их разнузданной манерой одеваться; пил шампанское, когда все остальные употребляли водку, причем пил всегда с большим достоинством, а ежели за здоровье дам, то и стоя, пусть дамы не всегда были способны это оценить; носил в кармане надушенный носовой платок, который доставал временами просто, чтобы понюхать, и предпочитал устрицы и фуа-гра более прозаическим блюдам даже в те времена, когда его наличные средства уподоблялись истине, которая всегда «где-то рядом».

Он был убежден в том, что пять чувств даны человеку для того, чтобы тот мог оценить красоту этого мира. Ведь мир, творение Господа, прекрасен сам по себе, но для человека, не умеющего увидеть эту красоту, он подобен изображению, скрытому за мутным стеклом, блеклому и нечеткому. Только тот, кто умеет ценить прекрасное, достоин называться человеком, а не скотиной. Этот принцип своего мировоззрения кардинал давно воплотил в политике Церкви, политике, может быть, не всегда гуманистической, но направленной во благо всего человечества.

Сегодня у кардинала было мало времени полюбоваться композицией на эбеновом столике, который стоял у него в гостиной. Все утро он провел в кабинете, разбирал почту и диктовал ответы на письма глав государств, обращенные к папе, многие из которых приходили на его адрес, так как ни для кого не было секретом, что именно он, кардинал Цезарини, является фактическим главой Церкви. Но после обеда он ожидал визита своего старого друга Абу Адальбека, человека светского, однако, подобно кардиналу, настроенного на волну поэтического восприятия мира.

С палестинцем Адальбеком они повстречались много лет назад на конгрессе в Иерусалиме, когда Новая Церковь призвала собраться руководителей наиболее крупных концессий для урегулирования вопросов взаимодействия в обстановке всеобщей нестабильности. В состоянии анархии, в котором пребывало общество в то время, да и сейчас, когда правительство обладало лишь номинальной властью, Церковь оставалась единственным институтом, способным хоть как-то повлиять на раскрепощенные до предела умы граждан.

Адальбек работал переводчиком у одного из лидеров мусульман, Цезарини был незначительной фигурой в свите кардинала Джованни, молодые люди быстро нашли общий язык и, отстранившись от политики, посвящали себя беседам на философские темы и диспутам об искусстве и эстетике. За прошедшие тридцать лет в их отношениях мало что изменилось, они по-прежнему оставались друзьями и довольно часто встречались, тем более что Адальбек жил теперь в Европе. Правда, последнее время они все чаще вступали в спор относительно взглядов Цезарини на устройство общества и место Церкви в нем, и это не нравилось кардиналу, который считал, что его друг слишком высоко ставит так называемые демократические принципы.

«Надеюсь, сегодня не будет споров, и мы просто побеседуем о поэзии или живописи», — подумал кардинал, получив сообщение службы безопасности о приходе Адальбека. Он попросил слугу подать вино в гостиную, а секретаря — отвечать на телефонные звонки и спустился на первый этаж своих апартаментов, чтобы лично встретить палестинца. Тот стоял возле лестницы, заложив руки за спину, поджидая кардинала.

После приветственных объятий кардинал взял старого друга под локоть, помогая ему подняться по лестнице. У Адальбека было худо с ногами, и ходил он с трудом, а лифтов и других технических устройств в апартаментах Цезарини, расположенных в старинном особняке XVI века, не было. Поднявшись на второй этаж, Адальбек вежливо отстранил кардинала и дальше пошел самостоятельно, сохраняя величественную осанку, несмотря на то, что каждый шаг давался ему с трудом. «Волевой и гордый человек», — подумал кардинал, одобрительно кивнув головой. Он хорошо знал своего друга.

Они вошли в гостиную и расположились в деревянных креслах с высокими резными спинками, причем возраст кресел, по меньшей мере, втрое превышал возраст друзей.

— А, я вижу, у тебя новая картина, — заметил Абу Адальбек, осушив бокал вина.

Цезарини сделал знак слуге, тот вторично наполнил бокалы и удалился.

— Я так и знал, что ты обратишь на нее внимание, — сказал кардинал, довольно оглядывая настенное полотно. — Это один из новых живописцев, Франческо Дзамбретти. Прелестно, не правда ли?

— Да, я давно убедился, что по части искусства наши вкусы совпадают. Все, что есть у тебя, я хотел бы иметь сам. Потому я и прихожу к тебе так часто, чтобы полюбоваться твоими картинами, — шутливо произнес Адальбек.

У него был хрипловатый голос, приятная внешность, хотя и выдававшая его азиатское происхождение, и удивительные руки с длинными гибкими пальцами — Адальбек виртуозно играл на рояле. Он был одет в легкий летний костюм светлых тонов, тогда как кардинал носил простую черную мантию — красную он одевал только во время официальных визитов. Цезарини был красив суровой и горделивой старческой красотой, улыбка редко посещала его надменное лицо, и лишь в общении с близкими людьми он позволял себе расслабиться и сбросить маску высокомерия.

— Интересный ракурс, не так ли? А манера письма напоминает самого Леонардо, как ты считаешь? — Кардиналу хотелось, чтобы Адальбек поддержал разговор о живописи.

Но Абу хитро улыбнулся, и перевел беседу в другое русло.

— Смотреть на картины, написанные рукой мастера, всегда приятно. Но вот мне было бы интересно посмотреть на другую картину: как к тебе приходят гости на какой-нибудь званый вечер и как все они проходят через этот детектор внизу. А?

Цезарини пожал плечами:

— Ты же знаешь, я не устраиваю званых вечеров. А детектор — это необходимость. Кардинал Джованни был убит в расцвете лет, не сумев исполнить всего, что задумал. Мне бы не хотелось повторить его участь, хотя, конечно, на все воля Господа.

Психодетектор, через который в обязательном порядке проходил любой человек, желающий посетить апартаменты Цезарини, определял степень лояльности этого человека к кардиналу. Этот прибор был настолько чувствителен и точно настроен, что по биотокам мозга улавливал даже такие оттенки чувств, как неприязнь или зависть, не говоря уже о ненависти. Конечно, прибор не