Елизавета положила на блюдце карамельку в замусоленном фантике. Глаза Сони загорелись, но личико по-прежнему оставалось печальным – девочка за все эти дни ни разу не улыбнулась, хотя понемногу оттаивала и к приютившей ее женщине тянулась.

Только сели чаевничать, как в дверь постучали. Они никого не ждали, но, может, у соседей что-то случилось или на завод срочно вызывают? Лиза поспешила открыть и с удивлением уставилась на неожиданного гостя. Высокий крепкий мужчина лет сорока, в полевой форме и с мешком за плечами, с довольно большим свертком в руках, завернутым в вощеную бумагу, смущенно переминался на пороге.

– Вы Елизавета Меркушина? Хотя что я спрашиваю, конечно, это вы, Лизонька, – пробасил незнакомец. – Копия старшей сестрицы. Выросла, расцвела. Я же тебя еще девчоночкой малой видал, а ты, поди, меня и вовсе не помнишь. Игнатий я…

– Игнат! Жених Настеньки? Что же вы стоите в дверях, проходите, мы как раз ужинать сели. – Лиза втащила гостя в квартиру, увлекла за собой на кухню, где изумленная Соня уже ставила на стол третью чашку. – Дайте-ка я вас на свету рассмотрю. Возмужали, постарели… ой, простите, Игнатий. Я же вас помню молодым, без седины, без морщин… Не удивляйтесь, конечно помню, как такого красавца забудешь? Вы знаете, я девчонкой была в вас безнадежно влюблена и ужасно завидовала Насте. Сколько ж мне тогда было? Лет тринадцать-пятнадцать? Вы-то на меня и внимания не обращали. Ой, да я вас заговорила, вы садитесь, чаю с нами попейте. Сонюшка, давай еще тарелку, положи картошечки.

Видя, как две женщины – большая и маленькая – суетятся вокруг стола, мужчина достал из мешка банку тушенки, несколько кусков сахара и плитку шоколада.

– Не возражайте, это мой вклад в наше застолье, – пресек он слабый протест хозяйки. – В конце концов, я к вам, считай, напросился. Да и уезжаю я утром, вот и устроим мне проводы, почти по-семейному.

– Ну раз так, то и выпить по рюмочке не помешает. – Лиза достала из буфета штоф с домашней наливкой. – Вишневая, по старинному рецепту.

За столом вспоминали прошлое, говорили на общие темы – об обстановке на фронте, надеждах на скорую победу, бытовых тяготах. Заметив, что Соня начала клевать носом, Елизавета отвела девочку в спальню, уложила и погасила свет.

Вернувшись, села напротив Игнатия и, подперев кулачком голову, спросила:

– Ну а теперь рассказывайте, что вас ко мне привело. Какие-то вести от Настеньки?

– Боюсь, Лиза, новости у меня плохие. Виделся я с вашей сестрой последний раз почти шесть лет назад, при обстоятельствах, которые мне не велено раскрывать. Но все годы монашеского служения Насти я следил за ней, издалека, на расстоянии. Она приняла постриг под именем Феоктисты и была в монастыре не на последних ролях. Знаю, что матушка игуменья очень ее ценила, поручения деликатные давала.

– Вам повезло больше моего. Анастасия все связи с семьей разорвала еще в тридцать втором, после ссоры с отцом.

– Наша с ней встреча тоже была случайной. Весной этого года монастырь затопили при строительстве водохранилища. Вы наверняка знаете, слышали об этом. Полгода я искал следы его обитательниц, коих разбросало по разным обителям. Но Настеньки не нашел. Пропала и игуменья Параскева. Никто об их судьбе ничего не знал. И вот пару недель назад пришло мне письмо от одной монахини, которая прослышала о моих поисках. – Игнатий тяжело вздохнул и прикрыл глаза. – С ее слов, матушка Параскева пожелала разделить участь монастыря и утонула вместе с ним. По слухам, с ней осталась и наша Настя. Говорят, они приковали себя к алтарной решетке и упокоились под водой…

Подавив невольный всхлип, мужчина одним глотком осушил рюмку с наливкой и перекрестился:

– Упокой, Господи, их души грешные…

Лиза тихо плакала, уткнувшись лицом в ладони. Она даже не замечала, что Соня, завернувшись в одеяло, стоит у приоткрытой двери, с любопытством прислушиваясь к разговору взрослых.

Игнатий подошел, приобнял женщину за плечи.

– На все воля Божья, Лизонька. Но у меня для тебя подарок от Насти сбережен. Я ж для этого и пришел – передать тебе ее последнюю волю.

Из темной шуршащей бумаги он извлек картину, прислонил ее к спинке стула. На Елизавету смотрела ее старшая сестра, нарисованная так мастерски, что глаза ее светились живым светом.

– Велено мне было картину эту хранить, а коли не станет Настеньки, доставить ее тебе, а ты чтобы хранила и передала своим детям и внукам. Что бы ни случилось, береги, очень Настасья просила.

Лиза, потрясенная известием о трагической гибели сестры, даже не задумывалась, почему та настолько дорожила своим портретом. Может, оттого, что нарисовал его любимый человек, ведь ясно было – это работа Игнатия, его рука. А может, хотела память о себе оставить для семьи, с которой так решительно прекратила все отношения в прошлом. Больнее всего было то, что у Елизаветы больше не осталось ни одного родного человека. После кончины родителей мысль о том, что где-то есть старшая сестра, согревала теплом и давала надежду на встречу. Теперь же эта ниточка оборвалась, и ей предстояло одной выживать в мире, полном боли и страданий. От этих мыслей она заплакала еще горше.

– Тише, тише, милая, дочку разбудишь, – успокаивал ее Игнатий. Лиза и не заметила, как прильнула к его широкой груди, уткнувшись мокрым лицом в гимнастерку, как бережно и ласково обнимают ее сильные мужские руки. Ей понемногу становилось легче, слезы отступили, пришло чувство защищенности и вместе с тем какой-то незнакомой неги, толчками пульсировавшей в груди.

Видимо, почувствовав это, Игнатий отодвинулся и усадил Лизу на стул.

– Пора мне, засиделся я у вас, девоньки. – Он взглянул на часы-ходики на стене. – О, да мне уже скоро на вокзале надо быть, через шесть часов эшелон наш отходит. Подремлю там на лавке и вперед, фрицев бить.

– Да что ж ты будешь на вокзальных лавках спину мозолить. – Лиза утерла слезы и сказала, тихо и решительно: – Оставайся.

На невысказанный вопрос в глазах Игнатия ответила:

– Не замужем я. Соня – приемная, с разбомбленного поезда. Нет у меня больше никого, только она да ты…

Тихо скрипнула дверь на рассвете – это ушел Игнатий, стараясь не потревожить сон спящей девочки. Постель еще хранила его тепло, запах табака и одеколона. Завернувшись в шерстяной платок, Лиза