Найти дополнительные сведенья, которые смогли бы пролить свет на случившееся, Гарри надеялся во время обследования маршрута, ставшего в жизни Петерсона последним. К середине дня, правда, пошел небольшой снежок. Но сыщик был уверен, что, если какая-либо улика и осталась, она не ускользнет от его внимания.

Первое, что, отметил для себя Агатин, выйдя на маршрут, – от Ледовой базы к месту стоянки перебазируемого лагеря шли только две колеи от собачьей упряжки. Причем, обе от саней Петерсона. Гарри специально прошел по обеим сторонам санного следа, осмотрел сугробы и убедился, что на всем пути – к ночной стоянке Ольгерда Буткуса и Родиона Пожарского и обратно в стационарную базу – рядом с санями Пэра никто не курсировал. Никаких тебе засад, неведомых ночных спутников или рыскающих поблизости с санным трактом белых медведей.

На месте последней стоянки Буткуса и Пожарского Гарри нашел пустую бутылку «Белуги» и банку из-под консервов – все-таки «посошок» был; обрывки старого потяга собачьей упряжки – не откликнись Петерсон на просьбу Филиппова, Ольгерд и Родион вряд ли бы отправились бы в ту ночь в переход к Полюсу; моток медной проволоки, круглогубцы, израсходованный моток изоленты – стажер-радист опять посеял часть ЗИПа; ну, и остатки бытового мусора – как-никак «челноки» простояли здесь целый день…

Существенных зацепок, на которые так надеялся Агатин, найти не получилось. Напоследок, он прошел сотни две метров по ночному следу упряжек Буткуса и Пожарского, убедился в том, что он уходил в сторону Полюса, и подал знак Александру Дееву, которого взял с собой в напарники на время лыжного перехода.

Тот, правда, уже и сам припустил к Генриху, держа в руке какую-то вещь.

– Вот, смотри, сыскарь, – ушанка Петерсона, – Деев протянул Агатину дорогую песцовую шапку. Одна из завязок на ней отсутствовала. – Я ж тебе говорил, потерял он ее. Погнал спьяну своих собачек галопом, вот ее и сбило ветром… – доложил медик. – Ну, а ты? Нашел чего? Да, не важничай, Гарик! Есть какие-то находки?

– Ничего интересного, – резко ответил Агатин, как можно прозрачнее дав понять Дееву, что не намерен делиться откровениями.

Во-первых, не в его правилах было делиться важными уликами даже с самыми близкими людьми. Во-вторых, ему просто физически было трудно говорить на сильном морозе после непривычного лыжного кросса.

– Нелегко, «пинкертонам» в Арктике? – подначил обидевшийся медик, заметивший одышку Генриха. – Это тебе не в Подмосковье с горочек кататься. Тут, брат, пахать надо. Я тебя сколько раз звал на утреннюю пробежку, так ты дрыхнешь и отнекиваешься. Так и за Алевтиной скоро станешь не поспевать…

– В этом деле лыжи – не главное…

– Слушай, не хочешь говорить по делу, так и скажи. Я в помощники тебе не набивался, сам позвал…

Лыжная «зарядка» перед завтраком была давней традицией в экспедициях Федорчука. Борясь с пьянством, пассивностью и однородностью досуга, начальник базы и экспедиционный врач каждое утро выгоняли жителей базы на пробежку. Выходили практически все, даже бывало и самые безнадежные спортсмены – трактористы.

Обычно, тон на этих утренниках разминках задавал Ольгерд Буткус, который еще в молодости регулярно брал призы на карельских зимних марафонах.

– … Да, жидковат столичный спортсмен нынче пошел, – продолжал подтрунивать над Агатиным медик. – Буткус бы уже два раза сгонял туда и обратно, а ты тащишься как лошадь беременная. Молчишь? Не доверяешь? Ну, тогда прощайте, месье. Я вас покидаю, вы не рыцарь моего роману. Пока вы тут барахтаетесь в сугробах, пойду отвешу вашей даме пару комплементов. А потом – хоть дуэль! – Деев сыпанул очередной скабрезностью в адрес неразговорчивого товарища и рванул к Ледовой базе.

Буткуса медик вспомнил неслучайно. За несколько дней до начала научной экспедиции Ольгерд повредил колено и на утренние пробежки выходить перестал. Следующим по лыжной подготовке в лагере шел Деев. И, конечно же, в период «больничного» Ольгерда своим лидерством доктор не преминул воспользоваться: все без исключения утренние забеги он заканчивал первым.

Какое-то время Агатин продолжал свой размеренный ход, мысленно посмеивался над детской азартностью товарища и вдруг от мелькнувшей догадки даже остановился: «А почему я не беру в расчет Буткуса и Родиона?».

Гарри ускорил бег, уверенно набирая ход по свежей лыжне Деева.

Без лица

Вечерняя база встретила сыщика безмолвием. Вначале Агатин никого не нашел в столовой, хотя ее двери были распахнуты настежь; потом оказалось, что пусты штабная и жилые палатки. Даже Деева, силуэт которого маячил впереди всего несколько минут назад, нигде не было видно. И собаки молчат…. Гарри пробил холодный пот: «Что за чертовщина!?».

Он прислушался – вокруг царила абсолютная тишина.

А потом из-за крайней палатки вышли три парашютистки: старшие – более опытные Ирина и Инна – шли, поддерживая с обоих боков юную Ингу. Ее лицо было в слезах, грудь судорожно вздрагивала от рыданий…

– Девчата, что случилось?

Ответа сразу не последовало. Только перед тем, как войти в свою женскую обитель, Ирина оглянулась на него и махнула рукой в сторону северной окраины лагеря:

– К сортиру иди, сыщик хренов…

На подходе к общему нужнику толпилась вся база. По обочинам тропинки виднелись следы крови, бесхозно валялась чья-то меховая шапка, чуть поодаль лежали лыжи Деева…

Агатин протолкнулся к середине полукруга и обомлел: в углублении утоптанной снежной тропинки лежал в луже крови мертвый мужчина. Вместо лица – месиво; кадык вырван; правая кисть руки будто-то раздроблена огромным капканом…

– Что случилось, Александр К–Кузьмич? Это – м-медведь? – чуть заикаясь спросил Агатин.

– Никакой не медведь! Это – Вольф! Вольф загрыз Артура!!! – сорвался на крик Федорчук, когда понял с кем разговаривает.

– Не понимаю… Как загрыз?

– Да, так же, как и тебя чуть утром не сцапал. Что ж ты мне не сказал, что этот кабель взбесился? Его же надо было сразу изолировать!!!

В руках у начальника базы был карабин. Он то и дело чуть подбрасывал его на крепкой ладони, перехватывал пальцами скользкие от крови цевье и ложе приклада и, казалось, вот-вот огреет нерасторопного сыщика.

В нескольких метрах за спиной у Федорчука виднелось тело большой собаки с размозженным черепом. Сизый, уже одеревеневший язык Вольфа вздыбился кверху и неестественно торчал между мохнатых ушей.

Огорошенный новой трагедией и незаслуженными нападками, Агатин осел на снег. От смешавшихся запахов отхожего места, человеческой крови и псиной шерсти его начало подташнивать.

Нет, он не считал себя виноватым. Скорее сам Федорчук больше других