Царь досадует: «Не такой, говорит, уж ты могутный, как об тебе болтают. И в сопелке твоей проку не дюже. Видать, наплели люди. У самого такая сила в руках, а живешь убоже некуда». — «А мне, — отвечает Добряк, — с тем уговором и сила дадена: себе не угождать, людям добро делать».

Смеется царь Долдон. «Эка, говорит, хватил, чудак! Кто его знает, что такое добро. Недаром говорится, что русскому здорово, то немцу гроб. А ты в лихую годину отечеству пособить не хотишь». Даже прослезился Долдон.

«Да ведь, ваше величество, — отвечает Добряк, — ежели бы воевали правители, про них можно сказать, какие хорошие, какие плохие… А воюют-то народы. Про народ как скажешь — какой хороший, какой плохой. Народы — они все умные, у кажного свой талант…»

Посмурел царь Долдон. Надоел ему Добряк до припадку. Однако про колдовскую дудочку помнит и сердить Добряка опасается.

Отпустил царь Добряка. Однако повелел своей претайной канцедралии готовить втихаря суд над ним. Вероломный был царек.

Ему говорят: «Ваше величество, за что же судить, раз прощен и помилован. Манифест дали». Смеется царь Долдон: «Бог дал, говорит, бог взял». — «Негоже, говорят, ваше величество, ежели мы такое зафифлясим, скажут — беззаконие. Страмота на весь белый свет».

А царь Долдон уперся и ни в какую, хоть теши ему кол на голове. «Экие, говорит, дураки все мудрецы в моёй империи. Судить-то за провинность один раз судят, верно, а вот наказывают всю жизнь. Это только смертью можно разок наказать. Опять же помилован, верно, за прежние грехи». Тоже не дурак был его величество. И повелел «быть посему», Добряка изловить живым али мертвым, а дудочку колдовскую изничтожить.

Однако ушел Добряк, скрылся в народе. И пошел скитаться по белу свету. И ходит он по сей день со своей волшебной дудочкой…

Филимон умолк. И люди молчали.

— Вот это да, — сказал Игнат Ларионов.

А унтер Боровчук мрачно покачал головой и ничего не сказал.

Филимон уже давно пристально поглядывал на унтера, на удивление крепкого и выносливого. И вдруг, словно осененный догадкой, спросил:

— Милейший! Отчего это у всех сапоги в усохшем зерне, а у тебя и борода?

— Привык бородой землю подметать, — пошутил Игнат Ларионов.

Но шутка смеха не вызвала. А Боровчук тупо уставился на Филимона, будто не понимал его; вдруг у него заходил кадык, точно он что-то глотал.

В следующее мгновение Филимон отпустил ему увесистую затрещину. Вместе с зубом унтер выплюнул неразжеванное зерно.

— Ах ты иуда! — сказал Филимон с презрением. — Думал, не видим. Какой ты есть человек? Лабуда — вот ты что.

— Обыскать стервеца! — закричал Игнат и даже побледнел от гнева.

— Смилуйтесь, ваше благородие! — взмолился Боровчук.

Но подпоручик с отвращением отвернулся от него. У Родиона мелькнула злая мысль — не пора ли рассчитаться с унтером, который на какой-то миг вдруг снова обернулся перед потрясенным Родионом в злобного и коварного чародея. Но Родион вовремя опомнился: не ему, полководцу, потворствовать самосуду.

Унтера обыскали и нашли мешочек с зерном, висевший у него на гашнике.

Солдаты угрожающе зашумели, готовые от горького солдатского сердца тут же прикончить унтера.

Боровчук стоял белый и трясся.

— Болесть у меня, братцы! Не терпит голоду нутро, — твердил он как помешанный.

— Чего с ним возжаться! Чертов недоносок! — закричал солдат, совсем ополоумев.

Но подпоручик властно приказал:

— Не трогать! Посчитаемся, как из лесу выйдем. Теперь не время.

Потом подпоручик разделил зерно между всеми, дав побольше раненым.

— Ваше благородие, и мне хоть долю-то дайте, — осмелел унтер.

— Ты свое сожрал, милейший! — сказал ему Филимон назидательно. — Подумал бы о своей душе, Кузька! Смотри, еще раз на чем споймаю — будет тебе аминь. Вот те крест — святая икона.

А Игнат, поостыв немного, сказал:

— Скажи спасибо Родиону Андреичу. Не то бы тебя вмиг распатронили. Поставишь свечу угоднику своему, как из лесу выйдешь… — И с кривой гримасой неловкости и страдания добавил: — Ежели бы тебя засчитали, как убитого немца… а так неохота совесть поганить…

И пустяк на войне грозит гибелью

То ли от чрезмерной усталости, только дозорные не досмотрели, и, выйдя на опушку, отряд безоружных и вконец изнуренных людей напоролся на немецкую разведку.

Немцы тотчас окружили русских солдат. В рубищах, полуживые от изнеможения и голода, шатаясь от слабости, русские были ошеломлены случайной и неожиданной ловушкой, в которую попали.

Немецкий сухощавый лейтенант в сапогах с необычайно твердыми голенищами от особой прокладки, которые молодцевато облегали его икры, оглядел пленных холодным и угрюмым взглядом и спросил по-русски:

— Какой будет старший?

Вперед вышел подпоручик. Он ничем не отличался от своих солдат: он был так же обтрепан и измучен, а звездочки на погонах защитного цвета потускнели, и рассмотреть их сразу было нельзя.

Неожиданно унтер Боровчук, потрясая кулаками, закричал дико, безумно:

— Говорил… упреждал… не поверили, дураки! А он — нате выкуси — куда привел. Сволочь! И какой он подпоручик? Под моим началом служил… с дружком своим… — Унтер точно поперхнулся, испугавшись, что сгоряча упомянул силача Барулина, и стал озираться на солдат. Но они с ненавистью смотрели на него, не веря ни одному его слову. После истории с зерном от него можно было ожидать и не такого поклепа.

— Пожалели волка… — тихо шепнул Филимону Игнат.

— Мухомор проклятый, не растоптали вовремя, — пробормотал Филимон и заскрипел зубами.

— Так ты не офисир? — сказал Родиону немецкий лейтенант с презрительной усмешкой на длинном, как у лошади, лице, кивая тяжелым и тугим подбородком, напоминавшим подвешенную торбу с овсом.

Ошеломленный подпоручик помедлил с ответом. Он словил на себе взгляды своих солдат, которые смотрели на него с недоумением, не понимая его смущения и растерянности. И немец глядел на него с такой откровенной брезгливостью, точно он и не человек вовсе, а скотина. Краска гнева и стыда залила Родиону лицо.

— Мало ли что болтает человек… обезумел от страха и голода… — медленно подбирая немецкие слова, проговорил подпоручик и пожал плечами.

— О, вы говорите по-немецки, — удивился немец.

— Так же, как вы по-русски.

— Трудно поверить, что вы могли служить под началом этого получеловека, — сказал немецкий лейтенант. — Впрочем, все русские — дикие люди. И воюют как дикари. Когда сопротивление бессмысленно, сдаются… а не затевают такой нелепый переход по лесу без оружия и пищи.

— Сопротивление никогда не бывает бессмысленным, — сказал подпоручик по-русски.

Лейтенант что-то шепнул своему солдату, тот мигом достал банку консервов, одним движением ножа вышиб из нее дно и подал лейтенанту.

Чуть прищурясь, немецкий офицер