— необходимое условие требований литературной и философской традиции обращения к астрономии. О традиции этой мы знали бы больше, если бы до нас дошел перевод Арата, выполненный Барроном Атацинским, младшим современником Цицерона (род. в 82 г. до н. э.). К сожалению, все, что у нас есть, — это несколько строчек из его «Эфемерид», которые мало что говорят о работе Варрона над текстом Арата. В большей степени картину проясняют косвенные свидетельства, касающиеся творчества Варрона в целом и его литературного окружения. Варрон, не принимавший активного участия в литературной жизни и занимавший некую промежуточную позицию между старыми и новыми поэтами (poetes veteres, poetes novi), более всего прославился прямыми переводами греческих поэтов. Он перевел «Аргонавтику» Аполлония Родосского, «Землеописания» Александра Эфесского и стихи Арата. Сохранившиеся отрывки его перевода из Арата — это перевод стихов из второй, метеорологической части поэмы (схолиаст к Вергилию указывает на эти стихи как на образец для «Георгии», I, 378); переводил ли он первую часть поэмы, утвердительно сказать нельзя. Около 47 г. до н. э. Варрон примкнул к неотерикам. Быть может, интерес Варрона к Арату был вызван общим для неотериков интересом к александрийской поэзии. Так, в любовных элегиях он воспевал свою возлюбленную (под условным именем Левкадии) вполне в духе римских приверженцев александрийской поэзии — единомышленников Катулла, часть из которых (Лициний Кальв, Квинт Корнифаций) также отдала дань ученой поэзии. Как бы то ни было, выбор, сделанный Варроном из поэтического наследия греков, выглядит достаточно единым — это попытка всеобъемлющего географического и метеорологического компендиума, своего рода тоже подход к теме de rerum natura, но не на космологическом, а на более земном и практически насущном уровне (недаром Веллей Патеркул упоминает Варрона вместе с Лукрецием). При такой установке, не важно — осознанной или нет, обращение к Арату было, вероятно, контекстуально неминуемым.

Интересно обращение к Арату еще одного современника Цицерона и Варрона — Гая Гельвия Цинны (умер в 44 г. до н. э.), героя катулловских стихов (10: 95), написавшего знаменитую «Смирну» — ученейшую поэму на тему кровосмесительной любви кипрской царевны Смирны, матери Адониса. Сохранившиеся отрывки из сочинений Цинны весьма определенно говорят о глубокой усвоенности им поэтической традиции александринизма, что в первую очередь проявилось у Цинны в интересе к малоизвестной тематике и в герметичности его языка.

Эти песни в бессонных ночах при лампаде Арата

сочинены, чтобы знать тайны небесных огней;

их, как в книжку, вписав на листья подсушенной мальвы,

я на прусейской ладье вез в подношенье тебе.[34]

Высказывалось предположение, что эти четыре строчки — посвящение к несохранившемуся переводу Арата.[35] Мнение спорное; скорее, можно говорить о каком-то оригинальном сочинении на тему, освященную именем Арата, — достаточно того, что «небесные огни» (ignes aetherios) и даже бессонные ночи (Каллимах в 27-м эпйллии назвал труд Арата плодом «вдумчивой бессоницы») освящены его именем.

* * *

Переводы Арата, сделанные Цицероном, Барроном, упоминание его имени у Цинны приходятся на время, которому было суждено стать переломной эпохой в истории римского государства и которое очень многое изменило в культурной жизни Рима. Приход Августа к власти и установление императорского режима, какими бы декларациями это установление не сопровождалось, реально означали для римлян переход от активной идеологии граждан к пассивному повиновению подданных. Официально декларируемое наступление «золотого века» по сути снимало целесообразность политической активности граждан, перенося ее из сферы политической в сферу духовной жизни.[36] Личностная самореализация, все с большим трудом мыслимая в условиях реальной действительности, начинает предполагаться за этой реальной действительностью. Апелляция к могуществу потусторонних сил становится в эти годы все более очевидной.[37] В частности, возросший интерес к астрономической, астральной символике проявляется в поэзии, причем у поэтов очень разных между собой. Идея связи небесных светил и небесных явлений с судьбами людей по-разному выражена у Вергилия (Энеида. IV. 4), Овидия (Фасты. 1, 295; Ибис. 210-217; Метаморфозы. XV. 815-846), Проперция (I, VI, 63; II, XXVII, 1-4), Горация (Оды. I, II), не говоря уже о Манилии (Астрономика. II, 432-450; IV, 13-20, 108-113).

Некоторое идеологическое свободомыслие, не покушавшееся на императорский культ, было первоначально в какой-то мере даже санкционировано властью. Императорский культ насаждался как культ всех слоев римского общества, римлян и провинциалов, поэтому учения, несовместимые ранее с традиционными идеологическими установками Рима, и в том числе учения, сложившиеся при эллинизме, «принимались теперь более непосредственно, чем раньше, когда они корректировались со шкалой ценностей римской civitas».[38] Идеологическая цензура правительства заключалась в приспособлении этих разнородных учений в интересах нового, еще только формирующегося императорского культа, должного объединить вокруг себя все население государства. Новый перевод Арата в какой-то мере отразил все эти тенденции.

Юлий Цезарь Германик (15 г. до н. э.-19 г. н. э.), сын Друза Старшего и Антонии Младшей, племянник Тиберия и его предполагаемый наследник, переводит Арата, скорее всего, в юности (ст. 4). Свой перевод Германик посвящает Тиберию, с самого начала ставя его имя рядом с именем Юпитера. То, что Зевс, по Арату, даровал людям, в интерпретации Германика существует благодаря Тиберию, в его правление «мир возратил мореходу море, хлебопашцу — землю, оружию — покой» (ст. 10). Величественный пролог Арата Германик исключает, заменяя его восславлением текстуально богоравного Зевсу Тиберия. Император, выступающий у Германика в роли Юпитера, согласуется с общей социально-политической и религиозноэстетической установкой на обожествление правящих властителей.[39] В Африке сохранилась надпись, посвященная Тиберию при его жизни как богу. С Солнцем сравнивал Тиберия Манилий (Астрономика. IV, 76). Даже когда Тиберий отказался от того, чтобы ему воздавали божественные почести, общественное мнение было против, так как презрение к славе, по свидетельству Тацита, считалось презрением к добродетели, а принцепсы должны готовить память о себе (Тацит. Анналы. IV. 38). В поэзии уже Овидий приобщил Цезаря и Октавиана к эфирным обителям и звездам (Метаморфозы. XV. 815-846), ставя между ними и богами знак равенства. Ясно, что такое равенство подразумевало астрономические и астрологические спекуляции (ставшие, например, определяющими для Манилия). Германии их минует, но отзвук возможных спекуляций на этот счет в его переводе уже усматривается, во всяком случае, повод к ним он уже дает. Не стремясь перевести «Явления» буквально, Германик вслед за схолиастами исправляет в своем переводе некоторые ошибки Арата (так, например, Плеяды он переносит из созвездия Персея в созвездие Тельца (ст. 256), как это принято в настоящее время) и заменяет греческие названия латинскими. Для современного читателя перевод Германика может показаться вполне самостоятельным