собственность, феодализм, прежде считавшиеся вполне однозначными, твердо определенными, теперь вдруг начали терять свою определенность, становиться текучими и изменчивыми. Этот процесс породил в буржуазной историографии целое критическое или даже гиперкритическое направление. Ученые этой школы ставили своей целью критический пересмотр всех старых научных теорий. Пересмотр этот был произведен, и множество устаревших теорий было отброшено, но, разделавшись с ними, критики оказались не в состоянии заполнить образовавшийся вакуум и создать свои собственные теоретические построения на место отвергнутых. А это опять-таки ставило под сомнение способность исторической науки дать точную и адекватную картину прошлого.

Примерно в том же направлении работала в эти годы и мысль западноевропейских буржуазных философов, в особенности весьма популярная в начале века школа так называемых неокантианцев. Ее крупнейшими представителями были Виндельбанд и Риккерт. Неокантианцы предложили разделить все науки на две категории: номотетические, т. е. «законополагающие», и идиографические, т. е. «описательные». К первой категории они относили все естественные науки, ко второй все гуманитарные и в том числе историю. В понимании неокантианцев, история способна только описывать единичные, никогда не повторяющиеся явления — отдельные исторические факты и события. Познание законов — не ее амплуа. Этим занимаются только естественные науки. Таким образом, рухнуло одно из важнейших положений позитивистской философии истории — положение о существовании закономерной причинной связи между фактами.

С легкой руки неокантианцев исторический факт превратился в некую самостоятельную величину, неподвластную никаким законам и общим нормам. Это означало, что факт может быть только описан, да и то неточно, но по-настоящему понять его невозможно, так как его не с чем сравнивать (каждый факт неповторим, уникален).

Но настоящее восстание против позитивизма в истории разразилось в 20-30-е годы XX столетия в США. На то имелся ряд причин: и экономический кризис, поколебавший веру в политический либерализм и исповедуемые им ценности, в том числе и в академическую науку, и влияние неокантианства и неогегельянства, которое докатилось до берегов Америки как раз к тому времени, когда находившаяся в смятении американская интеллигенция искала новые точки опоры, и, не в последнюю очередь, доморощенная философия прагматизма и инструментализма, признававшая только те научные идеи, которые имели непосредственную практическую пользу. В отличие от своих заокеанских коллег американские историки всегда придавали первостепенное значение проблеме связи истории с современностью.

На этой почве возникла так называемая презентистская концепция, провозглашенная рядом видных философов и историков США. Ее отличительные черты: субъективизм и крайний релятивизм в трактовке исторических фактов, агностицизм и даже нигилизм по отношению к историческим закономерностям и причинным связям. Но особенно ожесточенным нападкам подвергли сторонники презентизма само понятие исторического факта.

В декабре 1926 г. на годичном собрании Американской исторической ассоциации тогдашний ее президент К. Беккер произнес речь на тему «Что такое исторические факты?» В своей речи он обрушился на традиционное представление об историческом факте как о чем-то «твердом», имеющем законченную форму, и прочном как «кирпич». Чувство уверенности, порождаемое у историка понятием «факт», говорил Беккер, иллюзорно и могло держаться лишь до тех пор, пока историки не задумались над подлинным содержанием этого понятия. В действительности оно не так просто и недвусмысленно, как казалось раньше, ибо любой факт при ближайшем рассмотрении распадается на множество составляющих его более мелких фактов. Из этого в общем верного наблюдения Беккер сделал такой обескураживающий вывод: факт истории есть символ, обобщение тысячи и одного факта, — и тут же добавил: «Я далек от определения столь иллюзорной и непостижимой вещи!» Развивая далее эту мысль, Беккер меланхолически заметил, что то, что мы называем историческим фактом, есть в действительности вовсе не сам факт, а лишь то, что кем-то когда-то о нем было сказано, т. е. сообщение источника. Если нас спросят: «Где находится исторический факт?», мы можем ответить на это только то, что он находится «или в чьем-то уме, или же нигде». Таким образом, в понимании Беккера исторический факт, с которым приходится иметь дело историку, и подлинное историческое событие — вещи совершенно различные. Исторический факт существует только в уме историка, и поэтому он существует лишь теперь, в настоящем времени, а не в прошлом (is not was). Необходимо поэтому отказаться от «застарелой привычки думать об истории как о части внешнего мира и об исторических фактах как о действительных событиях».

Историк не способен представить себе историческое событие, даже самое простое, так как оно было на самом деле. Он неизбежно выбирает в сообщении источника ту версию, которая его больше всего устраивает. Сами по себе факты ничего не «говорят» и не имеют никакого смысла. Это историк говорит за них и наделяет их значением. Историк — отнюдь не рупор, через который «говорит история», как воображал Фюстель де Куланж. Он всегда привносит в рассказ о событиях прошлого свои личные оценки, свои чаще всего ложные представления. Поэтому не может быть и никакого согласия между разными историками в оценке смысла и значения исторических фактов. Как говорил Б. Кроче, каждое поколение переписывает и переоценивает историю заново. Всецело разделяя это убеждение итальянского философа, Беккер восклицает: «О история, как много истин было принесено в жертву во имя твое!»

Каким бы парадоксальным ни показалось выступление Беккера его современникам, он лишь выразил в своей речи те идеи, которые давно уже носились в воздухе. Едва ли случайно, что в декабре того же 1926 г. известный французский этнограф А. Леви-Брюль опубликовал статью, называвшуюся так же, как и речь Беккера: «Что такое исторический факт?» и содержавшую примерно те же мысли о том, что историки имеют дело не столько с самими фактами, сколько с мнениями современников о них.

В результате разрушительной работы философов-релятивистов и попавших под их влияние историков стройное здание позитивистской методологии было взорвано. Как образно выразился А. Я. Гуревич, «среди дымящихся развалин корчился в предсмертных муках исторический факт. Он потерял плоть и не был похож на самого себя; ему отказали не только в подлинности, но даже и в праве на объективное существование; за ним все более проступало лицо историка — его творца и единственного обладателя. Вкусив по наущению сатаны скептицизма запретный плод от древа философского познания, потерявший методологическую невинность историк увидел пустоту вокруг себя: истории вне его не существовало, он был обречен на то, чтобы создавать ее исключительно из собственной набитой предрассудками головы. Наказание за грехопадение заключалось в том, что каждое новое поколение историков обязано было переписывать всю историю заново, не имея никакой гарантии, что они хоть сколько-нибудь приблизились к истине. Отныне прощай наука! История стала простым “актом веры”, который вынужден отныне совершать для себя каждый по