Ознакомительная версия. Доступно 36 страниц из 197

нем самое обыкновенное существо, примечательное только числом тысячефранковых билетов, которые кладут фермеры на его письменный стол. Я, философ, не обращаю внимания на стол, гнущийся под тяжестью денежных пачек, я смотрю на человека, который их пересчитывает. Я вижу в нем поблекшее, скучающее существо, которое его глупость побуждает сделаться фанатиком какой-нибудь партии, фанатиком Оперы-буфф и Россини, фанатиком «золотой середины», приходящим в восторг от большого количества убитых на лионских набережных, фанатиком Генриха V, твердящим, что Николай даст ему двести тысяч солдат и четыреста миллионов взаймы. Какое мне до этого дело? Какое дело до этого людям? Эдгар, опустившись по собственной воле, теперь всего-навсего лишь глупец.

Если он ходит к мессе, если он заставляет умолкать вокруг него всякий веселый разговор, любую шутку на любую тему, если он раздает милостыню кому следует, то, когда ему будет пятьдесят лет, всякого рода шарлатаны, начиная с Института и кончая архиепископской кафедрой, провозгласят, что он обладает всеми добродетелями. В итоге они, быть может, добьются избрания его одним из двенадцати парижских мэров. В конце концов он оснует больницу. Requiescat in pace[68]. Кола жил, Кола умер.

Люсьен два-три раза перечитывал каждую фразу, вдумываясь в ее смысл и значение. Его мрачное раздумье привлекло к нему внимание читателей «Journal du soir»; он это заметил, с досадой расплатился и вышел. Он стал прогуливаться по площади Бово, перед читальней.

– Я буду плутом! – внезапно воскликнул он. С четверть часа он мысленно испытывал свою решимость, затем подозвал кабриолет и помчался в Оперу.

– Я вас искал, – сказал ему отец, который бродил по фойе.

Они быстро поднялись в ложу господина Левена; там были три девицы и Раймонда в костюме сильфиды.

– They cannot understand[69]. Они не поймут ни слова из нашего разговора, так что нам нечего стесняться.

– Господа, мы читаем в ваших глазах, – сказала мадемуазель Раймонда, – вещи, слишком серьезные для нас; мы уходим на сцену. Будьте счастливы, если можете, без нас.

– Так как же? Чувствуете ли вы в себе достаточно душевной низости, чтобы вступить на поприще почестей?

– Я буду откровенен с вами, отец. Ваша бесконечная снисходительность удивляет меня и увеличивает мою признательность и уважение к вам. В результате несчастий, о которых я не могу говорить даже с родным отцом, я испытываю отвращение к самому себе и ко всему на свете. Как тут выбирать то или иное поприще? Все мне одинаково безразлично, и, могу сказать, все одинаково противно. Единственное положение, в котором я чувствовал бы себя хорошо, – это прежде всего положение умирающего на больничной койке, затем, пожалуй, положение дикаря, вынужденного добывать себе ежедневное пропитание рыбной ловлей или охотой. В этом нет ничего хорошего и почетного для двадцатичетырехлетнего мужчины, и потому я не признаюсь в этом никому…

– Как? Даже вашей матери?

– Ее утешения только увеличивали бы мою муку: ей было бы слишком больно видеть меня в столь плачевном состоянии.

Себялюбию господина Левена польстила мысль, под влиянием которой он почувствовал еще большую привязанность к сыну: «У него, – подумал он, – есть тайны от матери, которых он не скрывает от меня».

– Если ко мне вернется утраченный интерес к внешнему миру, возможно, что я буду весьма смущен требованиями, которые предъявит ко мне избранная мною должность. Поэтому мне, пожалуй, следовало бы взять место в вашей конторе, которое я мог бы, не вызвав ничьего негодования, оставить когда угодно.

– Мне необходимо предоставить вам более важную должность: вы окажетесь полезнее для меня в качестве секретаря министра внутренних дел, чем в роли заведующего корреспонденцией моей конторы. В моей конторе ваши таланты светского человека пропали бы даром.

Впервые со дня своего несчастья Люсьен проявил какую-то ловкость. (Слово «несчастье» он употреблял с горькой иронией, ибо, желая усугубить свои душевные терзания, он считал себя как бы обманутым мужем и применял к себе все то смешное и неприятное, что связывает с этим положением театр и толпа. Как будто еще существуют характерные положения!)

Люсьен собирался остановить свой выбор на должности в министерстве главным образом из любопытства: конторская служба была ему знакома, но он не имел ни малейшего понятия о том, что представляет собой министр, если рассматривать его вблизи. Ему улыбалась перспектива познакомиться поближе с графом де Везом, неутомимым тружеником и, как утверждали газеты, первым во Франции администратором, человеком, которого сравнивали с наполеоновским графом Дарю[70].

Едва его отец закончил фразу, как он воскликнул с наивным притворством, внушающим надежды на будущее:

– Ваши слова заставили меня решиться! Я склонялся к конторской службе, но теперь готов поступить в министерство с условием, что мне не придется участвовать ни в каком убийстве, вроде убийства маршала Нея, полковника Карона, Фротте и т. п. Я поступаю, самое большее, чтобы принимать участие в денежных махинациях, и поступаю только на год.

– Для людей это слишком малый срок; все станут говорить: вы не в состоянии удержаться на месте больше полугода. Быть может, лишь вначале вам будут внушать отвращение людские слабости и темные делишки, а через шесть месяцев вы станете снисходительнее. Можете ли вы из любви ко мне пожертвовать еще шестью месяцами и обещать, что не уйдете из министерства на улице Гренель раньше чем через полтора года?

– Даю вам слово прослужить полтора года, если только мне не придется покрывать убийство; если бы, к примеру, мой министр предложил четырем-пяти офицерам последовательно драться на дуэли с каким-нибудь слишком красноречивым депутатом.

– Ах, мой друг, – расхохотался от всего сердца господин Левен, – вы с луны свалились? Будьте покойны, таких дуэлей никогда не будет, и не случайно.

– Это было бы, – совершенно серьезно продолжал сын, – поводом к отказу от службы. Я тотчас уехал бы в Англию.

– Но кто же будет судьею преступлений, о доблестный муж?

– Вы, отец.

– Мошенничества, обманы, предвыборные махинации не расторгнут нашей сделки?

– Я не буду заниматься писанием лживых памфлетов…

– Фи! Это специальность литераторов. Во всяких грязных делах вы будете только давать руководящие указания, исполнять же их будут другие. Вот основной принцип: всякое правительство, даже правительство Соединенных Штатов, лжет всегда и во всем; когда оно не может лгать в основном, оно лжет в мелочах. Далее, есть ложь хорошая и ложь дурная. Хорошая – это та, которой верит публика, имеющая от пятидесяти луидоров до пятнадцати тысяч франков ежегодного дохода; на отличную попадается кое-кто из людей, имеющих собственный выезд; гнусная – это та, которой никто не верит и которую повторяют лишь потерявшие стыд министерские прихвостни. Это твердо установлено. Это одно из

Ознакомительная версия. Доступно 36 страниц из 197