За три месяца до этого летнего рассвета мой врач объявил, что я переутомлен и что нервы мои совершенно расстроены, а поскольку я и впрямь чувствовал себя разбитым, то доверился своему ближайшему другу и предоставил ему поступить со мной, как он сочтет нужным.

Друг мой счел, что надобно арендовать яхту (за четыре сотни фунтов в месяц), найти квалифицированного молодого судового врача, чтобы был моим companion de voyage[101] и заодно исполнял свои прямые обязанности, если кому-то из команды понадобится медицинская помощь, и отправить меня в южные моря этак на полгодика. Мне предписывалось избегание как физической, так и мыслительной деятельности; мне следовало даже забыть о своей недавней помолвке с красивой и высокородной леди, которую, кажется, очаровал блеск моих речей в зале суда, но никак не я сам. Многие годы прошли с тех пор, как любовь питали ко мне – такому, каков я есть, – но воистину нелепо надеяться на подобные чувства, когда со дня на день сделаешься лорд-канцлером.

«Зуав» стоял на якоре, умница молодой доктор крепко спал на своей койке, когда я без труда спустился по лесенке в шлюпку и велел матросам грести с максимально возможной энергичностью прямо в сторону кокосового островка. Кстати, не знают ли они, как он зовется?

Никак, насколько им известно; остров безымянный, необитаемый, на картах обозначен крохотной точкой.

Шлюпка скользнула в узкую бухту, затененную рослым гибискусом, чьи золотые и оранжевые цветы опадали в зеленую воду, которая будто светилась изнутри. Я выбрался на берег, а матросов отправил обратно.

– Вернетесь за мной днем, – сказал я.

– В котором часу, сэр?

– В три пополудни, на это же место.

И я зашагал прочь. Один из матросов что-то сказал мне вслед, но я его уже не слышал.

О чары лесистого островка в жемчужном свете и в густоте теней, где древовидные папоротники простирают над землей свои листья-опахала и образуют крышу из рыхлого кружева, столь невесомую, что она колеблется, едва дохнет летний ветерок, – и тогда утренние лучи падают сквозь нее отвесно и с внезапностью стрел, чтобы в следующее мгновение листва сомкнулась и вновь настал сумрак! О, вечные промельки света в теплой зеленой тьме!

Толстый слой мха пружинил, когда на него ступали мои ноги, и мне казалось, что сама здешняя земля, напитанная обильными водами, преобразовалась в нечто совсем иное. Благоухали ирисы, жасмин, цитронелла – они росли здесь сами по себе. Эффект от рассветных лучей был таков, что цветы, выхваченные ими из сумрака, словно принимались у меня на глазах перепархивать с дерева на дерево, вспыхивая алым, оранжевым и розовым, лазурью и пурпуром; когда же лиственный шатер временно скрывал солнце, вспышки сменялись глубинным мерцанием. О как, владея лишь скудной человеческой речью, могу я передать впечатления от прелести цветов, которые казались живыми, подвижными созданиями, которые словно пролетали передо мной на прозрачных крылышках, сверкали подобно драгоценным каменьям и даже сами излучали свет? Среди этих алмазных россыпей я замечал лиловые ягоды. Я попробовал их с большой осторожностью – ягоды могли быть ядовиты, – но их нейтральный вкус отмел данное подозрение, и я, продолжая идти, съел целую пригоршню.

Я думал, что остров необитаем, но вдруг из зарослей вышел человек и направился ко мне. Я не свернул и вскоре оказался лицом к лицу с Лайонелом Хейверфилдом, которого не видел долгие годы.

До сих пор я был уверен, что Лайонел умер. Мы пожали друг другу руки, и он зашагал рядом со мной.

– Милый друг моей юности, ты ли это?

– Я, дорогой Хэл.

Вот и все, что мы сказали в первые минуты. При той глубокой взаимной симпатии, которая связывала меня и Лайонела, мы едва ли нуждались в словах. Когда-то мы вместе учились в знаменитой публичной школе, затем в Оксфордском университете, затем вновь сошлись в Лондоне на первом этапе великой битвы – той, что ведет человек с жизнью за славу и состояние. Мы были близкими друзьями и прекрасно понимали друг друга. Я считал Лайонела мертвым – удивительно ли, что слезы навернулись мне на глаза и ослепили меня на мгновение, не естественно ли, что я обнял Лайонела за шею с лаской почти женской?

– Лайонел, как же я рад, как несказанно рад, что прихоть привела меня сюда. Я ведь ничего не знал про этот островок, пока нынче на заре не увидел у самого горизонта кокосовые пальмы. Тогда я велел спустить шлюпку и грести, да поживее, к острову: мне хотелось поглядеть, каков он. О как я рад!

– Я тоже рад, Хэл, но только за себя одного.

– А за меня? Разве ты недоволен тем, что я счастлив?

– Не в том дело. Говоря «за себя одного», я как раз и думал о твоем счастье.

– Но ведь я-то счастлив, что нашел тебя. Чего же еще надо человеку?

– Я учитываю последствия. Когда ты вернешься в мир, то скорее всего пожалеешь…

– Пожалею, что повидал тебя? Откуда такие мысли, Лайонел? Это я-то пожалею! Да едва ли что бы то ни было другое обрадовало меня сильнее, чем твое милое лицо. Только, Лайонел, я ведь думал, что ты умер.

Он взглянул на меня сумрачно, однако ничего не сказал. Лишь после паузы Лайонел заговорил вновь.

– Просто мир был к тебе благосклонен, и поэтому ты к нему привязан.

– Ну да, я добился того, что принято называть успехом. Я не отстаю от времени. Десять лет моей жизни, между двадцатью пятью и тридцатью пятью, были периодом труда беспросветно-унылого. Награда обрушилась на меня внезапно: после отчаянных, но тщетных усилий, которые предпринимал, прозябая у подошвы волны, я вдруг оказался на самом гребне, и стихия понесла меня, легкого как пробка, от успеха к успеху. Но я очень устал и нахожу, что твой удел – существование дремотное и праздное – куда лучше дебатов в зале суда или подковерной борьбы в Вестминстере, этом зверинце. Как бы мне хотелось остаться здесь, с тобой, навеки, ведь этот остров наводит меня на мысль о зачарованном приюте, обретенном в Западном море