А тонкий белый шнурок становится все толще. Теперь он уже толщиной с дождевого червя. Впадины между кольцами становятся все у´же, и вот они уже готовы взгромоздиться друг на друга. Но чрево все продолжает исторгать белесое нечто. Червь уже толщиной с палец. Кольца набухают. Теперь они больше похожи на связку шаров. Наконец они как-то отделяются друг от друга и расползаются по комнате. Одни подскакивают вверх. Другие копошатся среди своих тугих круглых сородичей.

И вот уже белые шары начинают преображаться. Две ноги – как птичьи лапки, длинный, толстый, тянущийся шлейфом хвост, голова – лохматая, угрюмая, в бархатном берете. Ну прямо-таки голова доктора, только уж очень маленькая. Головы эти выросли до размеров кулака и становятся все больше.

– Посмотри на своих детей, – предлагает Сатана.

В голове доктора разрываются огненные снаряды. Он соскакивает со стула и яростно топчет ногами копошащуюся студенистую массу, то страшно ругаясь при этом, то почему-то смеясь. Раздается пронзительный писк, словно кто-то гоняет цыплят.

– Да как ты смеешь? – в гневе рычит Сатана, хватает доктора за ногу и переворачивает его вниз головой. У доктора перехватывает дыхание. Дьявол отпускает его. Но, едва успев встать на ноги, доктор снова принимается топтать свое потомство – смеясь, как полоумный:

– Хо-хо! Хо-хо-хо!

Сатана неподвижен и серьезен. Из щетины на кончике хвоста он достает красный шелковый шнурок и протягивает его доктору.

Глаза доктора стекленеют. Какое-то время он стоит не двигаясь. Потом он завязывает шнур в петлю, набрасывает на свою шею – и стягивает, все туже и туже, до тех пор, покуда не падает замертво. Женщина в постели поднимается и бросает на него пылающий взгляд.

Издалека доносится звук рога ночного сторожа. Прямо под окном чеканит ритмичный шаг патруль. Фонтан на рыночной площади шумит в свете луны. Песчанистая статуя речного божества, изливающего воду из вазы, поднимает голову и заглядывает в окно доктора.

Судебная комиссия, что приходит к доктору на следующее утро, дабы вручить ему на подпись протокол о правомерности вчерашнего сожжения ведьмы, никак не может попасть внутрь. Кое-какие слухи уже ходят среди людей – ночью во всем доме слышались жуткие вопли. Дверь наконец-то взломана – мертвый доктор лежит на полу с красным шнурком на шее. Его руки страшно обожжены, а на смятой постели – лужа вязкого зловонного гноя.

– Ну и ну! – восклицает старший советник.

– Ну и ну, – хором вторят остальные господа.

Голова

В комнате царила непроглядная темень, и все шторы были задернуты, ибо того от нас требовали правила проведения ритуала призыва. С улицы внутрь не проникало ни лучика света, и несокрушимая тишина давила на уши. Незнакомец, мой друг и я, трио участников действа, крепко держали друг друга за руки. Непомерный ужас обуял нас – причем шел он не от внешнего источника, а укоренился где-то глубоко в нас самих.

И тут из темноты к нам протянулась худая, бледная светящаяся рука и начала писать за столом, приютившим всех троих, подхватив со столешницы заранее заготовленный нами карандаш. Мы не могли видеть сам текст, но некое нутряное чувство, обострившееся до предела, подхватывало суть так же ясно, как если бы выписанные огнем литеры вставали у нас прямо перед глазами. Вся история этой руки и человека, некогда направлявшего ее, – вот что открылось нам, глядящим на порхающую над пергаментом белую кисть в глубоких полночных потемках.

* * *

«Когда я ступил на красную ткань, покрывавшую истертые ступени, с моим сердцем произошло что-то странное. Оно стало раскачиваться взад-вперед в моей груди, как тяжкий маятник. Но край гири маятника был тонким, как волос, и острым, как бритва; и когда гиря, свершив полный ход, царапала по моим ребрам изнутри, я ощущал режущую боль и жутко трудно становилось дышать; хотелось глубоко вдохнуть – и не выходило. Я стиснул зубы, силясь не издать ни звука, и так сильно сжал связанные за спиной кулаки, что из-под ногтей, впившихся в мякоть ладоней, потекла кровь. Но вот я – на вершине. Все в порядке – все просто ждали меня. Я спокойно позволил обрить себе загривок, а затем попросил разрешения обратиться к людям в последний раз. Мою просьбу удовлетворили; я обернулся и оглядел бесконечную толпу – тесно, голова к голове, стоявшую вокруг гильотины. Глупые звериные лица, исполненные либо грубого любопытства, либо похоти – людская масса, четырнадцать тысяч тел, презираемых мною уже за то, что они смеют называть себя людьми! Расклад выглядел до того нелепо в моих глазах, что я не смог удержаться от громкого смеха. Но тут я вижу, как на важной мине палача проступают строгие морщины. Он смотрит на меня хмуро. Чертовская наглость с моей стороны – воспринимать дело со столь малым трагизмом! И тем не менее я хочу еще немного подстрекнуть добропорядочных граждан – и быстро тараторю речь.

– Сограждане! – кричу я. – Дорогие мои, я умираю за вас и за свободу. Вы неправильно поняли меня, вы осудили меня, но я люблю вас. В доказательство моей любви послушайте мое завещание. Все, чем я владею, принадлежит вам – вот оно…

Поворачиваясь к ним спиной, я показываю им зад. Конечно, такой жест очень сложно превратно истолковать. Раздается возмущенный рев. Я быстро лег и со вздохом облегчения просунул голову в отверстие. Посвист лезвия режет по ушам – на шею будто резко плеснули ледяной воды… и вот моя голова упала в корзину. Я словно нырнул под лед, и холодная вода затекла мне в уши. Первобытный, сбивающий с толку гомон внешнего мира, прежде давивший на меня, превратился в простой треск в висках. По всему поперечному сечению моей шеи ощущение такое, будто из меня в больших объемах льется, сразу же испаряясь, эфир. Я знаю, что моя голова лежит в плетеной корзине, а тело – на раме, и все же кажется, будто полного отделения еще не произошло. Я почувствовал, как мое тело слегка дернулось и завалилось на левый бок. Мои скованные за спиной кулаки слегка подергивались; пальцы с силой сжимались, затем разжимались и снова сжимались вместе. А еще я чувствую, как поток крови хлещет из перерубленной шеи – и как все больше слабеют движения по мере того, как эта кровь вытекает. Слабеет, становится все более смутным и ощущение тела, пока все то, что оставалось под моей отрубленной шеей, полностью не исчезло.

Меня обезглавили.

В полном мраке от шейного разреза и ниже я вдруг смутно