– Ничего не понимаю.

– Видимо, мы в чем-то ошиблись. Давай попробуем еще раз.

– Послушай, – вдруг говорит Овечка, – а ведь когда я выйду замуж, можно потребовать, чтобы мне выплатили рабочую страховку?

– Точно! – оживляется он. – Получится не меньше ста двадцати марок. А твои родители, думаешь, ничего не подарят?

– Может, белья немного. Да мне и не надо от них ничего…

– Конечно. – Он успел пожалеть о своем вопросе. – Конечно, не надо.

– А что насчет твоей матери? – спрашивает она. – Ты мне никогда о ней не рассказывал.

– Рассказывать нечего, – отрезает Пиннеберг. – Я ей не пишу.

– Вот как, – тянет она. – Понятно.

Снова тишина.

И снова они встают и выходят на балкон. Почти все огни во дворе погасли, город затих. Где-то вдалеке сигналит машина.

Он говорит в задумчивости:

– Еще на стрижку нужно восемьдесят пфеннигов.

– Ой, хватит! – отмахивается она. – Все как-то справляются, и мы справимся. Все образуется.

– Вот еще что, Овечка, – говорит он. – Давай я не буду выделять тебе деньги на хозяйство? Просто будем в начале месяца класть все деньги в вазу, и каждый будет брать оттуда сколько нужно.

– Давай! – подхватывает она. – И будем на всем экономить. Может, я даже сама научусь гладить рубашки…

– Сигареты за пять пфеннигов – тоже пустая трата денег, – заявляет он. – Есть и за три вполне приличные.

– А когда у нас будет своя квартира, купим красивый спальный гарнитур…

– Но только не в рассрочку, – поспешно уточняет Пиннеберг.

– Еще чего! Не хватало в долги влезать. От долгов одни печали.

– А нам печали ни к чему. Печали – это ужасно.

– Да, – соглашается Овечка. – Знаешь, когда месячные все не начинались, у меня, конечно, мелькала мысль, но я гнала ее от себя…

– И ведь мы соблюдали осторожность.

– Именно. Мне было так ужасно одиноко, так страшно…

– Все это в прошлом. Теперь мы никогда не будем одиноки…

Вдруг он разражается хохотом.

– Что такое? – спрашивает Овечка. – Милый, отчего ты смеешься? Скажи!

– Я знаю, на чем мы точно сможем сэкономить…

– На чем? Ну же, говори!

– На презервативах.

Но она не смеется, нет – она испускает вопль:

– О боже, милый, мы же совсем забыли про Малыша! Сколько денег на него уйдет!

Он рассуждает вслух:

– Разве такому маленькому ребенку много нужно? К тому же есть пособие по родам, по грудному вскармливанию… Думаю, в первые годы на него вообще ничего тратить не придется.

– Даже не знаю… – сомневается она.

В дверях появляется белый силуэт.

– Вы ложиться собираетесь? – осведомляется фрау Мёршель. – Спать осталось всего три часа.

– Сейчас, мама, – говорит Овечка.

– Теперь уже все равно, – продолжает старуха. – Я с отцом лягу. Так что веди его к себе, этого твоего…

Дверь захлопывается, так что какого «твоего», остается непонятным.

– Но мне что-то не хочется. – Пиннеберг немного задет. – Честно говоря, у твоих родителей и правда не очень уютно…

– Боже, милый! – смеется Овечка. – Радоваться надо! Карл, пожалуй, прав: ты буржуй…

– Вовсе нет! – протестует он. – Если твои родители не возражают… – И он снова колеблется: – И если доктор Сезам не ошибся.

– Ну так давай сидеть на этих стульях до утра, – говорит она. – У меня уже все болит!

– Ну что ты, Овечка! – тут же раскаивается Пиннеберг.

– Да нет, если ты не хочешь…

– Я баран, Овечка! Я такой баран!

– И хорошо, – говорит она. – Значит, мы подходим друг другу.

– Вот и посмотрим, – говорит он.

Часть I

В городке

Супружество начинается, как положено, со свадебного путешествия, но как насчет сотейника?

Поезд, отходящий в эту августовскую субботу, в два часа десять минут, из Плаца в Духеров, в купе для некурящих третьего класса увозит герра и фрау Пиннеберг, а в багажном вагоне – «немаленькую» корзину с Эмминым добром, мешок с Эмминым постельным бельем – только с ее, «себе пускай сам покупает, мы-то при чем» – и ящик из-под маргарина, в котором едет Эммин фарфоровый сервиз.

Поезд торопится покинуть город Плац, на вокзале никого, последние пригородные домики остаются позади, и начинаются поля; некоторое время состав бежит вдоль берега сверкающей Штрелы, где мальчишки купаются в чем мать родила – ну, что с мальчишек взять… А потом – леса, березки по обеим сторонам железной дороги, и Пиннеберг объясняет супруге, что зеленые насаждения защищают местность от искр, летящих из паровозных труб.

В одном купе с ними едет угрюмый мужчина, который никак не может решить, чем заняться: то ли почитать газету, то ли посмотреть в окно, то ли понаблюдать за молодыми. Он с удивительной скоростью бросает одно занятие и переходит к другому, и стоит молодоженам подумать, что на них никто не смотрит, как он в очередной раз застигает их врасплох.

Пиннеберг демонстративно кладет правую руку на колено. На пальце весело поблескивает кольцо. В конце концов, ничего постыдного они не совершают, так что пусть этот смурной тип глазеет сколько угодно. Но тот смотрит не на кольцо, а на пейзаж за окном.

– Хорошо все-таки смотрится колечко, – говорит Пиннеберг. – И не догадаешься, что просто позолоченное.

– А я, знаешь, странно себя с ним чувствую. Все время ощущаю его на пальце. Кажется, так бы на него и смотрела.

– Ты просто пока не привыкла. Кто давно женат, те вообще о нем забывают. Могут потерять и не заметить.

– Это не про меня! – негодует Овечка. – Я его замечать не перестану, никогда-никогда.

– Я тоже, – заявляет Пиннеберг. – Ведь оно напоминает мне о тебе!

– А мне – о тебе!

Они склоняются друг к другу, все ближе и ближе. И снова отодвигаются – мрачный сосед смотрит прямо на них без тени смущения.

– Он не из Духерова, – шепчет Пиннеберг. – Я бы его знал.

– Ты там всех знаешь, что ли?

– Спрашиваешь! Я же раньше работал у Бергмана в магазине мужского и женского платья. Еще бы всех не знать.

– А почему ты оттуда ушел? Ведь эта профессия как раз по тебе.

– Не поладил с начальством, – коротко отвечает Пиннеберг.

Овечке хочется расспросить его, она чувствует, что у этой истории есть второе дно, но сдерживается. Придет время – и она все узнает. Теперь-то они в официальном браке.

Он, по-видимому, думает о том же.

– Твоя мать, наверное, давно уже дома, – замечает он.

– Да, – откликается Овечка. – Рассердилась на нас, потому и не пошла провожать на вокзал. Мол, бог знает что, а не свадьба – она так и сказала, когда мы вышли из загса.

– Ей же деньги сэкономили. По-моему, это омерзительно – все эти застолья, где гости грязные шуточки отпускают.

– Конечно, – говорит Овечка. – Просто маме это было бы приятно.

– Мы не для того поженились, чтобы сделать приятное твоей матери, – резко отвечает он.

– Конечно, не для того… Но, знаешь, насчет грязных шуточек, тут бы мать никому спуску не дала, она таких вещей не терпит. Особенно в мой адрес…

– Почему именно в твой?

– Ну как почему… ты же сам понимаешь, милый.

– Да по тебе еще и не видно ничего.

– Пока еще не видно, да. Но сегодня вечером сам убедишься – оно уже начинает проявляться. Мне кажется, я как-то раздалась…

– Хм, – отзывается он.

Это известие его не очень радует. В конце концов, в Духерове всего двадцать две тысячи жителей, и его многие знают.

– Но почему над тобой кто-то должен подшучивать, – снова начинает он, – если еще ничего не видно?

– Господи, милый, слухи-то уже поползли. Мы ведь так поспешно объявили о свадьбе. В магазине Бурмейстерша тоже мне сказала: «Все недотрогу корчили, а на деле, оказывается, совсем не такая!»

– Вот мерзавка, – возмущается Пиннеберг.

– Еще какая, – продолжает Овечка. – Мне эта Бурмейстерша в страшных снах является. Знал бы ты, сколько она меня шпыняла, гнобила, всю душу вымотала… И зло на мне срывала, и обходилась несправедливо – все ради