– Что это – сон? – воскликнула она, проводя рукой по волосам, – знаменитый жест Малибран[41], но она опередила Малибран на пятнадцать лет.

– Полно, не ребячься, мой ангел, – сказал я и хотел взять ее за руки, но она с видом недотроги гневно спрятала их за спиной. – Выходите за него замуж, я разрешаю вам, – продолжал я, ответив церемонным «вы» на ее жест. – Больше того, я настаиваю на этом.

– Но, – воскликнула она, падая передо мной на колени, – это какое-то ужасное недоразумение. Я люблю только тебя, проси у меня каких хочешь доказательств.

– Встаньте, дорогая, и окажите мне честь – будьте правдивой.

– Хорошо, как перед Богом.

– Сомневаетесь вы в моей любви?

– Нет.

– В моей верности?

– Нет.

– Ну так вот, я совершил величайший грех, я усомнился в вашей любви и в вашей верности. Между двумя страстными свиданиями я начал хладнокровно следить за вами.

– Хладнокровно! – воскликнула она, вздыхая. – Довольно, Анри, вы меня больше не любите.

Как видите, она уже нашла лазейку, чтобы ускользнуть. В подобного рода сценах каждое лишнее слово опасно. К счастью, примешалось любопытство.

– А что вы заметили? Разве я виделась с герцогом где-нибудь, кроме как в свете? Разве в моих глазах вы что-нибудь уловили?

– Нет, не в ваших, – ответил я, – в его глазах. Вы восемь раз заставили меня прослушать мессу в церкви святого Фомы Аквинского; я наблюдал, как вы молитесь там вместе с ним.

– А-а! – воскликнула она наконец. – Значит, вы ревнуете!

– О, я очень хотел бы ревновать! – ответил я, любуясь гибкостью этого живого ума и уловками, которыми, однако, можно одурачить только слепцов. – Но, посещая церковь, я стал очень недоверчив… В день моей первой простуды и вашего первого обмана, когда вы полагали, что я лежу в постели, вы принимали герцога, а мне вы сказали, что ни с кем не видались.

– Знаете, ваше поведение постыдно!

– Почему? Я нахожу, что ваш брак с герцогом – удачная затея. Он даст вам громкое имя, единственное достойное вас, блестящее и почетное положение. Вы будете одной из цариц Парижа, и я был бы не прав, если бы воспрепятствовал вам устроить свою жизнь. Зачем вам упускать такую великолепную партию? Ах, Шарлотта, когда-нибудь вы отдадите мне справедливость, поняв, насколько я отличаюсь характером от других молодых людей! Скоро вы были бы вынуждены обманывать меня. Да, вам было бы очень трудно порвать со мной, а ведь герцог следит за вами. Пора нам расстаться. Герцог – человек строгих правил. Вам следует стать образцом нравственности, советую вам. Герцог спесив, он будет гордиться своей женой.

– Ах! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Анри, если бы ты заговорил раньше, да, если бы ты захотел (я уже, как видите, был виноват!), мы уехали бы в какой-нибудь уголок, обвенчались бы там и жили бы, счастливые, не таясь от света.

– Теперь поздно говорить об этом, – сказал я, целуя ее руки и принимая вид несчастной жертвы.

– Но, боже мой, я могу еще все расстроить! – воскликнула она.

– Нет, вы слишком далеко зашли с герцогом. Мне придется уехать путешествовать, чтобы нам легче было перенести разрыв. Иначе нам обоим надо будет опасаться нашей любви.

– Разве вы думаете, Анри, что герцог подозревает что-нибудь?

Я был еще «Анри», но уже утратил «ты».

– Нет, не думаю, – ответил я, принимая личину и тон преданного друга, – но будьте очень набожны, примиритесь с Богом, ибо герцог ждет доказательств, он колеблется, надо подтолкнуть его.

Она встала и дважды прошлась по будуару, может быть, искренне, а может быть, и притворно взволнованная. Затем она, видимо, нашла позу, взгляд, соответствовавшие новым обстоятельствам, и, став передо мной, протянула мне руку и растроганно сказала:

– Ну что ж, Анри, вы прямодушный, благородный, прекрасный человек. Я никогда вас не забуду.

Это был замечательно искусный ход. Она была очаровательна, сумев так быстро переменить тактику, а это было необходимо в том новом положении, в которое она хотела поставить себя. Что касается меня, то всем своим видом, взглядом, позой я выразил глубокую скорбь и заметил, что надменность моей возлюбленной смягчилась. Она взглянула на меня, взяла за руку, привлекла к себе, слегка толкнула на диван и, помолчав, сказала:

– Мне страшно тяжело, дитя мое. Вы меня любите?

– Еще бы!

– Так что же с вами будет?

Тут все женщины переглянулись.

– Мне до сих пор невыносимо воспоминание об ее измене, но и до сих пор мне смешно, когда я вспоминаю ее лицо, выражавшее глубокую убежденность, спокойную уверенность если не в моей смерти, то по крайней мере в моей вечной печали, – продолжал де Марсе. – О, подождите еще смеяться, – обратился он к присутствующим. – Произошло нечто еще более поразительное. Помолчав, я взглянул на нее влюбленными глазами и сказал:

– Да, я уже и сам думал об этом.

– И что же вы будете делать?

– Я уже думал об этом на другой день после простуды…

– И?.. – спросила она с явным беспокойством.

– И начал ухаживать за той дамочкой, в которую меня считали влюбленным.

Шарлотта, словно вспугнутая лань, вскочила с дивана, задрожала, как лист, и бросила на меня взгляд, которым женщина выдает лютую злобу, забыв всю свою стыдливость, всю проницательность и даже все свое изящество, – сверкающий взгляд преследуемой и пойманной в своем гнезде гадюки; она сказала:

– А я-то его любила! Я-то боролась! Я-то… (На третьей мысли, о которой я предоставляю вам догадываться, она сделала самое красноречивое ударение, какое мне когда-либо приходилось слышать.) – Боже мой! – воскликнула она. – Как мы несчастны! Нам никогда не удается заслужить любви. Вы относитесь легко даже к самым искренним чувствам. Но не обольщайтесь: когда вы хитрите с нами, вы все же всегда бываете одурачены.

– Я это прекрасно вижу, – ответил я грустно. – Вы слишком благоразумны в гневе, значит сердце ваше молчит.

Эта скромная насмешка удвоила ее ярость; даже слезы выступили у нее на глазах.

– Вы опорочили в моих глазах весь мир и жизнь, – сказала она, – вы лишили меня всех иллюзий, вы развратили мое сердце.

Она сказала мне все то, что я имел право высказать ей, – сказала с такой беззастенчивой самоуверенностью, с такой наивной дерзостью, что другой окаменел бы на месте.

– Что будет с нами, несчастными женщинами, в обществе, которое создала нам Хартия Людовика Восемнадцатого? (Судите сами, куда завело ее красноречие!) Да, мы рождены для страданий. В страсти мы всегда честнее вас. В вашем сердце нет ни капли благородства. Для вас любовь – игра, в которой вы всегда плутуете.

– Дорогая, – ответил я, – относиться к