берегу никто не знал, что жених с невестой отправились на островок. Приближался вечер, облака опускались к земле, темнело. В полном одиночестве она стояла на берегу и стонала от отчаяния. Разыгралась непогода. Над Юрой, над Швейцарскими горами и над Савойскими сверкали молнии, они вспыхивали со всех сторон – одна за одной, и раскаты грома следовали один за другим – все сливалось в одно представление длиною в несколько минут. Всполохи молний сверкали, как солнечные лучи, в их свете было видно каждую виноградную плеть, словно в полдень, и вскоре после этого снова наступала кромешная тьма. Молнии переплетались, ломались зигзагами, ударяли прямо в озеро, они сверкали со всех сторон, а рокот грома еще усиливался благодаря эху гор. На берегу рыбаки вытаскивали лодки на берег, все живые создания спешили где-нибудь укрыться. И тут хлынул ливень.

– И куда это Руди и Бабетта подевались в такую непогоду? – думал мельник.

Бабетта сидела, скрестив руки, опустив голову, онемев от тоски, от плача и от стенаний.

– На самом дне! – прошептала она. – Он внизу, как будто под ледником.

Ей вспомнилось то, что Руди рассказывал о смерти своей матери, о том, что он выжил, когда его безжизненное тело достали из трещины в глетчере.

Ледяная дева все-таки заполучила его!

Сверкнула ослепительная молния, казалось, что солнце осветило белый снег. Бабетта вскочила, все озеро внезапно приподнялось, точно сверкающий ледник. Посреди него стояла Ледяная дева, царственная, светящаяся бледно-голубым светом, ослепительная, а у ее ног лежало тело Руди.

– Мой, – произнесла она.

И все опять погрузилось в кромешную тьму, где был лишь один дождь.

– Как ужасно! – простонала Бабетта. – Почему он должен был умереть перед самым счастливым днем в нашей жизни? Господи! Просвети мой ум! Просвети мое сердце! Не уразуметь мне твоих путей! Ты Господь, всемогущий и мудрый!

И Господь просветил ее сердце. Проблеск воспоминания, милостью Божьей дарованный луч, о том, что ей снилось прошлой ночью, осветил всю ее душу, и она вспомнила, чего просила у Бога: лучшего для себя и для Руди.

– Горе мне! Неужели росток греха таился в моем сердце? Неужели мой сон был пророчеством о будущем, и струна в Интерлакене должна была оборваться ради моего спасения? О, я несчастная!

Так она плакала и скорбела в кромешной тьме. Среди глубокой тишины, казалось, еще звучали слова Руди, последние его слова: «Большего счастья на земле я представить себе не могу». Он произнес их, когда его переполняло счастье, теперь они звучали в пучине боли.

* * *

Прошло несколько лет. Озеро и его берега радуют взгляд. На лозе завязываются пышные гроздья винограда, по озеру проплывают пароходы с развевающимися флагами. Прогулочные лодки под двумя парусами парят над поверхностью воды, будто белые бабочки. Открыта железная дорога через Шильон, она идет далее в долину Роны. На каждой станции выходят путешественники из разных стран, достают путеводители в красном переплете и выясняют, какие именно замечательные места им следует осмотреть. Они посещают Шильонский замок, смотрят на озеро, на островок с тремя акациями и читают в путеводителе о женихе и невесте, которые однажды вечером, в 1856 году, отправились туда, о смерти жениха и о том, что «лишь на следующее утро на берегу услышали отчаянные крики невесты».

Но путеводитель ничего не рассказывает о замкнутой жизни Бабетты в доме отца, теперь уже не на мельнице – там теперь живут другие люди, но в милом домике неподалеку от вокзала, где она из окна вечерами частенько смотрит поверх каштановых деревьев на заснеженные горы, где Руди проводил много времени. Когда заходит солнце, она смотрит и на альпийское сияние. И Дети солнца поют о путнике, с которого набежавший вихрь сорвал оболочку, но самого человека не унес.

На снежных склонах гор горит розовый отблеск зари, заря горит и в каждом человеческом сердце, которое верит, что Господь устраивает все к лучшему для нас. Но мудрость эта не всегда открывается нам так, как она открылась Бабетте в ее сне.

Сокровище

Однажды жена барабанщика, войдя в церковь, увидела новый алтарь с писанными маслом образами и резными ангелами. Ах, какие они были красивые – и те, что в славе своей изображены красками на холсте, и те, что вырезаны из дерева, раскрашены и вызолочены. Волосы их сияли, как золото и солнечный свет, – глаз не оторвешь. Но Господень солнечный свет все ж таки краше, сияет чище и багрянее меж темных деревьев, когда солнце клонится к закату. Чудесно – смотреть в лицо Господа! И жена барабанщика смотрела на багряное солнце, а думала при этом о ребенке, которого принесет аист, и так радовалась, что все смотрела, смотрела, от души желая, чтобы ребенку досталась толика этого блеска, чтобы он хоть чуточку походил на одного из сияющих ангелов с алтарного убранства.

Когда же она в самом деле, взяв сынишку на руки, подняла его к отцу, младенец впрямь предстал будто ангел из церкви: волосы как червонное золото, в них словно сиял багрец закатного солнца.

– Мое сокровище, мое золотце, мое солнышко! – воскликнула мать, целуя блестящие кудри, и горница у барабанщика словно звенела музыкой и песнями – счастьем, жизнью, весельем. На радостях барабанщик выбил палочками ураганную дробь. Барабан так и грянул, громко, весело:

– Рыжий! Мальчонка рыжий! Верь барабану, а не материным словам! Трам-та-та-там, трам-та-та-там!

И городок повторял, что твердил барабан.

* * *

Потом мальчика принесли в церковь, крестили. Имя он получил самое обыкновенное, Петером его нарекли. Весь городок, и барабан в том числе, звал его Петер, рыжий барабанщиков Петер, только мать, целуя его рыжие волосы, говорила: «Мое сокровище».

В овраге, на глинистом откосе подле дороги, многие выцарапывали на память свои имена.

– Известность никогда не мешает! – сказал барабанщик и тоже нацарапал там имена, свое и маленького сына.

Прилетели ласточки, в долгих странствиях им доводилось видеть куда более длинные надписи, высеченные в камне на стене индийского храма. Они гласили о великих подвигах могущественных царей, о бессмертных именах, таких древних, что ныне никто не умел ни прочесть их, ни произнести.

Имя! Слава!

Ласточки – они были из породы земляных – принялись строить в овраге гнезда: рыли в склоне норки. Дожди и морось размывали, стирали написанные там имена, в том числе имена барабанщика и его сынишки.

– Петерово все ж таки полтора года было целехонько! – сказал барабанщик.

«Дурачина!» – подумал барабан, но вслух сказал только:

– Бум-дум-дом! Дуболом!

А мальчонка, рыжий барабанщиков сынок, рос жизнерадостным да веселым. И голос у него был красивый, он умел петь и распевал как