тестя, который столь беспощадно захлопнул дверь перед полуживым женихом собственной дочери! И наконец — несчастного Кямиля, бессердечно брошенного у постоялого двора старика Муртоса, в горячке, мучимого жарой днем и холодом ночью, без гроша в кармане, как он, охваченный безумием, умоляет ежевику, свою суженую, о милости и угрожает убийце своего названого брата — дикому артишоку! Но как несчастному юноше найти убийцу? Как отомстить за своего названого брата? Или, может, он уже нашел его? И отомстил? Но если это так, то почему его суженая оставила своего жениха, хотя должна была теперь любить его в два раза сильнее? Конечно, Кямиль со своим мягким характером не смог бы учинить жестокий, кровавый самосуд. И вместо того, чтобы совершить преступление, дабы угодить беспощадному тестю, он предпочел убить свое собственное сердце, навсегда лишив себя счастья. Возможно, было бы лучше, если б он не являлся исключением. Если б он повел себя как настоящий турок, отомстив за своего названого брата таким безжалостным способом, который поощряет закон его сородичей и от которого не удалось избавиться даже христианству, самой человеколюбивой религии на земле.

Такие образы и мысли занимали мой ум, когда у входа в беседку послышался шум шагов, и я вздрогнул от неожиданности. Входя, я заметил у двери еще одну постель. Вероятно, вернулся тот, для кого ее разложили. «Наверное, это брат», — подумал я и открыл дверь. В темной прихожей слабо проглядывалась высокая и стройная фигура Кямиля, в белой, светящейся в темноте чалме, достающей почти до потолка.

— А в доме знают, что ты вернулся, Кямиль? Твоя мать очень волновалась, — произнес я, еле скрывая свое собственное беспокойство.

— Все кончено! — ответил Кямиль необъяснимо странным голосом и не двигаясь с места. — Все зло позади. Успокоится она, успокоюсь и я!

— Все в порядке, Кямиль, — попытался подбодрить его я, приглашая в комнату. — Я знаю, ты умный малый. Этот раз точно был последним!

— Да, — уверенно ответил Кямиль, — последним!

Но как я удивился, когда он вошел в комнату! Бледное лицо юноши, белее его чалмы и зеленее кафтана, казалось лицом мертвеца, почившего много лет назад. Посиневшие губы, потухшие глаза, движения — точно движения трупа под влиянием гальванического тока. А непрерывное мерцание лампы, беспокойно освещавшей Кямиля, делало его облик невероятно зловещим, словно он был призраком давно умершего человека! Не знаю, как мне удалось сохранить хладнокровие. Я до сих пор с ужасом вспоминаю, как обнял и поцеловал его, дабы придать ему смелости. Настолько мне стало жаль несчастного! Отдышавшись, он глубоко вздохнул:

— Все кончено. Теперь моя душа спокойна! — произнес он и обругал кого-то, назвав его лишь оскорбительным словом.

— Мало того, что он убил моего названого брата! — добавил Кямиль. — Мало того, что разрушил мое счастье и здоровье, так он еще и является мне, чтобы отравить ту жалкую жизнь, которая мне осталась!

И, заметив, что я не нахожу слов, дабы ответить ему, он произнес:

— Знаю, ты человек ученый и будешь смеяться. Поэтому я тебе доселе ничего не рассказывал. Но шейх в нашей хануке поученее тебя, он святой. И тот, кто слышит его слово, слышит волю Аллаха. Вот уже три года меня преследует упырь, и никто до сих пор не мог избавить меня от него. Я иду на праздник — он передо мной. Я иду на базар — и снова он. Я настолько отчаялся, что бросил работу и стал софтой. И правильно сделал! Ведь наш шейх, про которого я тебе говорил, спас меня. Да не оставит он нас! «Ты не смотри, что упырь похож на убитого, — сказал он мне. — Упырь — это просто бурдюк, наполненный кровью. Принеси мне нож с черной рукояткой, чтобы я прочитал над ним молитву. И как только встретишь его в следующий раз, ткни ножом, чтобы вылилась кровь. И больше ты его не увидишь!»

И тогда я с ужасом заметил, что его руки и одежда были в крови. Меня бросило в холодный пот:

— Ох, Кямиль, ты пролил кровь!

— Нет, это кровь упыря, кровь убитого.

— И кем был убитый до того, как стать упырем? — спросил его я, дрожа всем телом.

— Убийцей моего названого брата, — ответил он.

— И кто же убил злодея, погубившего твоего названого брата?

— Я. Ведь это был мой долг, — ответил он с такой гордостью, что мне стало противно.

— Как же так! Это же такой грех! — вырвалось у меня.

— Хм! — ответил турок. — Разве в вашей книге не так написано? Взявшие меч от меча и погибнут! Шайтан отливает одну пулю для убийцы и вторую для его карателя. Слушай. Ты, наверное, не знаешь, что из-за убийцы моего названого брата я рисковал жизнью, меня ограбил мельник, выгнал тесть и я, в горячке, оказался в вашей деревне. Вот как оно было. Как только я вернулся из вашей деревни в Город и поправился здоровьем, то взял в руки ружье и пошел к мельнику, который вытащил меня, полуживого, из воды. «Ты украл у меня кошелек, — сказал я ему, — в нем было пятьсот монет. Ты спас мне жизнь, которая не стоит и пяти пара. Ты постоянно торчишь у реки и точно знаешь, кто убил моего названого брата в тот день, когда ты вытащил меня из воды. Смотри, у моего ружья взведен курок. Коли назовешь мне имя, я позабуду о том, что ты украл у меня деньги. Коли не назовешь, то можешь распрощаться с жизнью». Так я сказал ему и правильно сделал. Ведь мельник был трусливым скупщиком краденого и, почуяв опасность, произнес: «Обещай, что не станешь убивать его на моей мельнице, и тогда я назову тебе имя». Я пообещал. «Спрячься, — говорит, — вот тут позади. Рано или поздно появится почтарь с сумкой наперевес да с ружьем на плече. Он и убил султанчика. Зовут его Хараламбис, сын Митакоса. Каждые две недели он проходит по этому мосту, откуда ты и упал с лошадью».

С каждым словом турка кровь в моей голове стучала все сильнее.

Он продолжил:

— Я еще спрятаться не успел, как тут появился этот сукин сын, такой, каким мне его описал мельник. Курок у меня был взведен, но я же дал слово! Я испугался, что он что-нибудь заподозрит и мне придется нарушить обещание. Поэтому я направился к мосту. Ведь мельник сказал мне, что почтарь точно пройдет там. Засаду я устроил в том самом месте, где он стоял, когда убил моего названого брата. И вот я вижу, как он приближается к мосту. Но была