— Скажите, какова цель вашего визита?

— Пришел, чтобы прочесть вам несколько стихотворений.

Я удивился. Что за желание двигало этим человеком, пусть даже поэтом, что он пробирался через эти леса, чтобы прочесть мне стихотворения?

— Вы поэт? Приятно познакомиться. С радостью послушаю ваши стихотворения. Но как вы узнали обо мне?

— Мой дом всего в трех милях, прямо по ту сторону холмов. В нашей деревне все только и говорили о том, что из Калькутты приехал бенгальский бабу. Слышал, знания у вас в большом почете, потому что вы сами ученые люди.

Мужчина продекламировал на санскрите:

— Лишь мудрым являет себя истинный смысл слова поэта,

Для глупых учеников оно всё равно что трава под ногами.

Он прочел мне одно стихотворение. Это было длинное произведение о железнодорожных контроллерах, кассирах, начальнике станции, охранниках и многих других персонажах, которое не показалось мне особенно изысканным. Но я совсем не хотел выступать в роли критика Бенкотешшора Прошада — я плохо понимал его язык, а если говорить по правде, толком ничего не мог разобрать, хотя время от времени и произносил пару слов восхищения и похвалы.

Это продолжалось долго. Бенкотешшор Прошад и не думал останавливаться, не говоря уже о том, чтобы отправиться к себе.

Часа через два он ненадолго прервался и спросил, улыбаясь:

— Ну как вам, бабу-джи?

— Превосходно. Мне редко доводилось слышать такие стихотворения. Почему вы не пошлете их в какой-нибудь журнал?

— Видите ли, в этих краях все считают, что я сошел с ума. Думаете, тут кто-нибудь понимает поэзию? Рад, что имел возможность зачитать вам сегодня свои стихи. Их нужно декламировать только истинным ценителям. Поэтому едва я услышал о вас, только и думал о том, как бы встретиться с вами однажды.

В тот день он попрощался со мной, но уже следующим вечером вновь был у меня и начал упрашивать, чтобы я пришел к нему в гости в его деревню. Поддавшись его уговорам, я отправился вместе с ним пешком в Чокмокитолу.

Был уже вечер. На пшеничные и ячменные поля, простиравшиеся далеко вперед, легла тень северных холмов. Вокруг царило удивительное спокойствие — стая уток расселась по макушкам колючего бамбука, чуть поодаль группка деревенских детей пыталась поймать в ручье мелких рыбок.

Дома в деревне стояли вплотную друг к другу, многие с соломенными крышами и без дворов. Бенкотешшор Прошад привел меня в среднего размера дом с черепичной крышей. Гостиная выходила прямо на улицу, я сел там на деревянный табурет. Вскоре я увидел и саму хозяйку дома, она принесла приготовленные ею да́хи-ва́да — жареные бобовые шарики с йогуртом — и жареные зерна кукурузы. Она поставила их с краю моего табурета, но ничего не сказала, хотя была с непокрытой головой. Ей было, наверное, года двадцать четыре-двадцать пять, смуглокожая, что ее, впрочем, красило; выражение лица — очень спокойное. Ее нельзя было назвать красавицей, но и уродиной она точно не была. В ее поведении и манерах ощущались благородная простота и радушие.

Что особо отметил — это здоровье хозяйки дома. Не знаю, почему, но здоровье женщин этого края, куда я приехал на работу, казалось, повсюду было гораздо лучше, чем у наших бенгалок. Они не были полными, наоборот, в большинстве своем высокие, стройные, подтянутые, каких нечасто встретишь в Бенгалии. Жена поэта была такой же.

Вскоре она вынесла чашу с йогуртом-дахи из буйволиного молока и, оставив ее на краю скамьи, скрылась за дверью. Услышав лязг дверной цепочки, Бенкотешшор Прошад последовал за женой и тут же вышел, улыбаясь:

— Жена говорит, что сегодня вы стали нашим другом, а над друзьями и подшутить можно, поэтому она добавила в дахи много длинного перца и чили.

— Ну, раз так, чего я буду один плакать, давайте съедим его все вместе. Идемте, — рассмеялся я. Из-за двери послышался смех жены поэта. Я был не из тех, кто легко сдается, поэтому перченый дахи достался и ей.

Спустя некоторое время она вошла в дом, а затем вновь вернулась с блюдом в руках, опять поставила его рядом со мной и сказала шутливо: «Пусть бабу-джи отведает сладких домашних педа — горло перестанет жечь».

До чего же сладкозвучный девичий хинди!

Мне нравилось, как звучал хинди местных девушек. Поскольку я сам не мог хорошо говорить на нем, я особенно жадно слушал разговорный хинди. Это был не книжный язык — а ломаный, приземленный, особый язык, используемый обычно женщинами, который нельзя услышать нигде, кроме этих деревень у подножий гор, среди бескрайних зеленых полей ячменя и пшеницы, с их приводимыми в движение буйволами водяными мельницами, орошающими близлежащие поля в закатные часы, когда стаи чирков, уток или цапель устремлялись к синеющей вдалеке цепи гор, унося с собой последние отблески дня. Меня особенно влек этот язык.

— Пожалуйста, прочтите пару ваших стихотворений, — неожиданно для себя попросил я поэта.

Лицо Бенкотешшора Прошада просияло от воодушевления. Он написал поэму о деревенской любви и зачитал ее мне. На поле по эту сторону небольшого канала постоянно сидел один юноша и стерег урожай кукурузы, а к гхату на том берегу часто приходила набрать воды в кувшин одна девушка. Юноша думал, какая же девушка красивая. Отвернувшись в сторону, он насвистывал песни, отгонял коз и коров, изредка поглядывая в ее сторону. Всякий раз, когда их взгляды встречались, она краснела и стыдливо опускала глаза. Каждый день юноша говорил себе, что завтра точно позовет девушку и поговорит с ней, и, возвращаясь домой, неизменно думал о ней. Прошло немало времени, сменилась череда этих «завтра», много воды утекло, а заветные слова так и не были сказаны. Однажды девушка не пришла, и на следующий день тоже. Шли дни, недели, месяцы, куда же пропала эта знакомая незнакомка? Убитый горем, он день за днем возвращался домой и не осмеливался ничего ни у кого спросить. Вскоре ему пришлось покинуть то место и уехать на работу. Прошло много лет, но он не смог забыть ту красавицу с гхата у канала.

Слушая тем почти сумеречным вечером стихотворение и глядя на синюю цепочку гор вдалеке и простирающиеся до горизонта злаковые поля, я раз за разом задавался вопросом: неужели это была история самого Бенкотешшора Прошада? Возлюбленную поэта звали Ру́кма — ей было посвящено одно стихотворение, которое он читал мне