настоящее, чтобы узнать, что сулит грядущее. Пока еще не пробил для него час честолюбия, он над всем издевается; он изящен и оригинален – два редких свойства, ибо одно исключает другое. Он около получаса беседовал с маркизой де Листомэр, но не рассчитывал на успех. Пользуясь непринужденностью беседы, касавшейся то оперы «Вильгельм Телль»[35], то вопроса об обязанностях женщин, он несколько раз поглядывал на маркизу так, словно хотел поцеловать ее; затем отошел от нее и уже за весь вечер не перемолвился с ней ни словом. Он танцевал, играл в экарте, оказался в небольшом проигрыше и отправился спать. Имею честь уверить вас, что все произошло именно так. Я ничего не преувеличиваю и ничего не преуменьшаю.

На следующее утро Растиньяк проснулся поздно и долго нежился в постели, предаваясь, несомненно, тем утренним грезам, в которых молодой человек мысленно, подобно сильфу, проскальзывает под шелковые, кашемировые или ситцевые пологи. В эти мгновения чем глубже тело погружено в дрему, тем бодрее дух. Наконец Растиньяк встал, слегка зевнул, как благовоспитанный человек, позвонил слуге, приказал подать чай, выпил его очень много, что покажется вполне естественным любителям этого напитка; людям же, пьющим чай лишь как лекарство, я должен пояснить, что Эжен одновременно писал письмо. Он сидел удобно, поставив ноги не столько на меховой коврик, сколько на каминную решетку. Как приятно, проснувшись и накинув халат, протянуть ноги на полированный железный прут, соединяющий двух грифов каминной решетки, и мечтать о любимой! Как я жалею, что у меня нет ни возлюбленной, ни камина, ни халата! Когда все это у меня будет, то я о своих наблюдениях рассказывать не буду, а извлеку из них полезный урок.

На первое письмо Эжен потратил каких-нибудь четверть часа; он сложил его, запечатал и, не надписав адреса, положил возле себя. Второе, начатое в одиннадцать часов, было окончено только к полудню. Все четыре страницы были исписаны.

«Эта женщина не выходит у меня из головы», – думал он, запечатывая второе послание; он положил его около себя, рассчитывая, по-видимому, надписать адрес, когда очнется от грез. Запахнув полы узорного халата, он спустил ноги на скамеечку, засунул руки в кармашки красных кашемировых панталон и развалился в удобном мягком кресле с подушками, сиденье которого образовало со спинкой угол в сто двадцать градусов. Он перестал пить чай и сидел неподвижно, устремив взор на позолоченную ручку угольного совка, не видя ни совка, ни ручки, ни позолоты. Он даже не помешивал угли в камине. Какая оплошность! Разве не наслаждение – разгребать жар, мечтая о женщинах? Наша мысль ссужает словами голубые язычки пламени, которые, вдруг полыхнув, лепечут в очаге. Толкуешь выразительный и резкий язык бургундцев.

На этом слове задержимся и приведем несведущим людям пояснение одного весьма почтенного этимолога, пожелавшего остаться неизвестным. Бургундец – народное, условное наименование, данное со времен царствования Карла VI тем трескучим вспышкам пламени, которые выбрасывают на ковер или на одежду угольки, зародыш пожара. Огонь, говорят, высвобождает воздушный пузырек, оставленный в сердцевине дерева древесным червем. Inde amor, inde burgundus[36]. Боязливо наблюдаешь, как, подобно лавине, скатываются угли, которые были так старательно уложены между двумя горящими поленьями. О! Помешивать угли в камине, когда ты влюблен, – разве это не значит облекать свои мысли в изменчивые образы?

Именно в эту минуту я вошел к Эжену. Он вскочил и воскликнул:

– А, вот и ты, дорогой Opac! Давно ты здесь?

– Только что вошел!

– А!

Растиньяк взял письма, надписал на них адреса и позвонил слуге:

– Отнеси это в город.

Жозеф молча отправился. Превосходный слуга!

Мы завели разговор о Морейской экспедиции[37], в которой я намеревался принять участие в качестве врача. Эжен заметил мне, что я многое потеряю, уехав из Парижа, и мы заговорили о безразличных вещах. Думаю, что на меня не посетуют, если я опущу наш разговор.

…………………………………………………………………..

Около двух часов дня, когда маркиза де Листомэр встала, горничная Каролина подала ей письмо. Маркиза принялась читать его, пока Каролина ее причесывала. (Неосторожность, свойственная многим молодым женщинам!)

«О дорогой, ненаглядный ангел мой, источник жизни и счастья!» Прочитав эти слова, маркиза хотела было бросить письмо в огонь, но ей пришла в голову прихоть, которую всякая добродетельная женщина прекрасно поймет, – узнать, как закончит мужчина письмо, начатое в таком тоне. Она продолжала читать. Дойдя до четвертой страницы, она, словно утомившись, опустила руки.

– Каролина, пойдите узнайте, кто принес это письмо.

– Сударыня, я приняла его сама от слуги барона де Растиньяка.

Наступило длительное молчание.

– Не угодно ли одеваться?

– Нет.

«Какой нахал!» – подумала маркиза.

………………………………………………………..

Я прошу всех женщин самим сделать комментарии.

Комментарии госпожи де Листомэр закончились тем, что она твердо решила не принимать больше Эжена де Растиньяка, а если встретит его в свете, показать ему более чем презрение, ибо его дерзость была несравнима с тем, что маркизе до сей поры случалось прощать. Первым ее побуждением было сохранить письмо, но, обдумав, она сожгла его.

– Барыня сейчас получила потрясающее любовное письмо и прочла его! – сообщила Каролина ключнице.

– Вот уж этого я от барыни никак не ожидала! – воскликнула изумленная ключница.

Вечером маркиза де Листомэр отправилась к виконтессе де Босеан, куда, по всей вероятности, должен был приехать и Растиньяк. Это было в субботу, в приемный день виконтессы. Виконтесса находилась в дальнем родстве с господином де Растиньяком, и молодой человек не преминет, конечно, посетить ее. Госпожа де Листомэр, приехавшая затем, чтобы уничтожить Эжена своей холодностью, прождала его понапрасну до двух часов ночи. Один очень умный человек, Стендаль, создал оригинальную теорию «кристаллизации» – и она вполне применима к той работе мысли, какая совершалась в маркизе до, во время и после этого вечера.

Четыре дня спустя Эжен бранил своего слугу:

– Вот что, Жозеф, мне придется дать тебе расчет, голубчик.

– Почему, сударь?

– Ты делаешь только глупости. Куда ты отнес те два письма, которые я дал тебе в пятницу?

Жозеф остолбенел; он замер, как статуя в портале собора, и напряг всю свою память. Вдруг он глупо ухмыльнулся и ответил:

– Сударь, одно я отнес маркизе де Листомэр, на улицу Сен-Доминик, другое вашему поверенному.

– Ты уверен в этом?

Жозеф пришел в совершенное замешательство. Случайно присутствуя при этом, я решил, что мне пора вмешаться.

– Жозеф прав, – сказал я.

Эжен повернулся ко мне.

– Я невольно прочел адреса и…

– И что же? – воскликнул Эжен. – Одно из писем было адресовано госпоже де Нусинген.

– Нет, черт возьми! Я даже подумал, мой милый, что твое сердце