Это была широкоплечая, немолодая уже женщина с неопрятными седоватыми волосами, с усталым, изможденным лицом. Она так тяжело дышала от волнения, что ей трудно было говорить.

У Эндрю упало сердце. Но он сурово себя одернул и притворно улыбнулся:

– Что вы, что вы, сестра Ллойд, вы меня не так поняли. Может быть, мы переговорим об этом в соседней комнате?

Но фельдшерица закусила удила. Она поглядела на Иванса и его жену, за юбку которой цеплялась трехлетняя дочурка, которые слушали, встревоженные, широко открыв глаза.

– Нет, мы будем говорить здесь. Мне скрывать от людей нечего. Моя совесть чиста. Родилась и выросла в Эберло, здесь и школу окончила, здесь замуж вышла, детей своих родила, здесь похоронила мужа и работаю вот уже двадцать лет фельдшерицей. И никто никогда мне не запрещал применять известковую жидкость при ожогах.

– Послушайте, сестра, – уговаривал ее Эндрю, – известковая мазь, может быть, и хорошее средство в некоторых случаях. Но здесь имеется серьезная опасность контрактуры. – Он для наглядности выпрямил ей руку в локте. – Вот почему я настаиваю на такой перевязке.

– Никогда о таком средстве не слыхивала. Старый доктор Уркхарт его не употребляет. Так я и сказала мистеру Ивансу. Я не сторонница всяких новомодных выдумок, как те, кто здесь и работает-то всего какую-нибудь неделю.

У Эндрю пересохли губы. Ему тошно стало при мысли о предстоящих неприятностях, обо всех пересудах, которые вызовет эта история, так как фельдшерица, переходя из дома в дом, будет повсюду изливать душу. С ней ссориться опасно. Но он не мог, не решался подвергать пациента риску, допустив этот устаревший способ лечения. И сказал, понижая голос:

– Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то я буду приходить сюда утром и вечером и делать их сам.

– Ну и перевязывайте, мне какое дело! – объявила Ллойд, и в глазах ее заблестела влага. – Дай Бог, чтобы Тому Ивансу не пришлось поплатиться жизнью! – И она стремглав выбежала из дому.

Среди мертвого молчания Эндрю опять разбинтовал руку. Он провозился целых полчаса, терпеливо обмывая и накладывая новую повязку. Уходя, обещал прийти вечером, в девять часов.

Но в тот же вечер, когда он начал прием в амбулатории, первой в кабинете появилась миссис Иванс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые глаза избегали взгляда Эндрю.

– Право, доктор, – пробормотала она, запинаясь, – мне ужасно совестно вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?

Чувство безнадежности овладело Эндрю. Не говоря ни слова, он встал, отыскал карточку Иванса и отдал ей.

– Вы понимаете, доктор… Вы… Больше визитов не нужно.

Он сказал нетвердым голосом:

– Да, понимаю, миссис Иванс. – Затем, когда она подошла к двери, спросил, не мог не спросить: – Что, опять кладете известковую мазь?

Она поперхнулась ответом, молча кивнула и вышла.

После приема Эндрю обычно бежал домой. Сегодня же он возвращался в «Вейл Вью» медленно, устало. «Вот так победа научного метода! – думал он с горечью. – Что это с моей стороны – честность или просто неумение подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен!»

За ужином он был очень молчалив. Но после ужина, в гостиной, теперь комфортабельно убранной, когда они с Кристин сидели вместе на диване перед весело пылавшим огнем, он прижался головой к ее мягкой молодой груди и сказал со стоном:

– О Крис, дорогая, я уже с самого начала заварил такую кашу!

Когда она, утешая, начала тихонько гладить его голову, он почувствовал, что к глазам его подступают едкие слезы.

VI

Неожиданно рано и сразу наступила зима с большим снегопадом. Была только середина октября, но Эберло расположен так высоко в горах, что жестокие морозы ударили здесь чуть ли не раньше, чем успела облететь листва на деревьях. Однажды ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями, и, когда Кристин и Эндрю проснулись поутру, все было одето его сверкающей белизной. Горные пони, пробравшись сквозь пролом в полуразрушенной изгороди, окружавшей дом, сбились в кучу у дверей кухни. На просторах горных высот, в лугах, покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило множество этих диких лошадок с темной шерстью, которые в испуге кидались прочь, завидев приближающегося человека. Но в снежные зимы голод гнал их вниз, к окраинам города.

Всю зиму Кристин подкармливала пони. Сначала они шарахались от нее, спотыкаясь от страха, но в конце зимы уже стали есть из ее рук. Особенно подружилась она с одной черной лошадкой, самой маленькой из всех, не больше шотландского пони, со спутанной гривой и плутовскими глазами, которую они окрестили Чернышом.

Пони ели все что угодно: хлеб, картофельную шелуху, кожуру от яблок, даже апельсиновые корки. Раз Эндрю для потехи протянул Чернышу пустую спичечную коробку. Черныш сжевал ее и облизался, как лакомка после пирожного.

Несмотря на то что они были бедны и им приходилось терпеть много невзгод, Кристин и Эндрю были счастливы. У Эндрю в кармане бренчали одни только медяки, но долг Фонду был почти погашен, деньги за мебель выплачивались аккуратно. Кристин, при всей своей хрупкости и кажущейся неопытности, обладала качеством йоркширских женщин – она была хорошей хозяйкой. С помощью одной только молоденькой служанки Дженни, дочери шахтера с соседней улицы, приходившей к ним ежедневно за несколько шиллингов в неделю, она поддерживала в доме такую чистоту, что все в нем сверкало. Хотя четыре комнаты остались немеблированными и поэтому были заперты, она сумела превратить «Вейл Вью» в уютный семейный очаг. Когда Эндрю приходил домой усталый, почти разбитый после долгого дня работы, у нее уже стоял на столе горячий обед, который быстро восстанавливал его силы.

Работа его была отчаянно тяжела. Делало ее такой, увы, не большое количество пациентов, а снег, необходимость взбираться в высокорасположенные участки, большие расстояния, которые приходилось делать во время обхода больных. В оттепель дороги превращались в настоящие болота, а потом ночью грязь подмерзала – и ходить было очень трудно и утомительно. Эндрю так часто приходил домой с насквозь промокшими внизу брюками, что Кристин в конце концов купила ему гетры. Когда он вечером, измученный, валился в кресло, она, встав на колени, снимала с него гамаши, потом тяжелые башмаки и приносила ему домашние туфли.

Люди в Эберло продолжали относиться к нему недоверчиво, ладить с ними было трудно. Все родственники Ченкина, а их было много, так как в долинах Уэльса браки между своими – обычное явление, дружно сплотились против него. Сестра Ллойд теперь была его открытым и злобным врагом и, распивая чай в домах, которые посещала, говорила о нем всякие