– Что такое? – удивился Стэнвуд.

– Чего-чего, дорогуша?

– Почему Майк терзается?

– Любовь! Никак эту куколку не уломает.

– Какую куколку?

– Да леди Терезу Кобболд.

Стэнвуд удивился. Он давно дружил с леди Терезой.

– Быть не может! – воскликнул он.

– Может, дорогуша, может.

– А я и не знал! Майк ничего не говорил.

– Не все, дорогуша, болтают, как попугай какой-нибудь.

– Вам же он сказал.

– Нет, я письмо увидел. На конверте такие слова: «Кент, Биворский замок, леди Терезе Кобболд», а рядом – листочек, там написано: «Терри, мой ангел без крыльев!» Тут уж не хочешь, догадаешься.

– Черт! Нельзя читать чужие письма.

– Не выражайтесь, дорогуша. Надо вам дать брошюрку на этот счет. Значит, дальше он ее просит-молит. Хорошо написано! Я ему так и сказал.

Стэнвуд перекосился, словно от боли, но тут зазвенел телефон. Трубку схватил Огастес.

– Алле! – сказал он. – Э? Привет, мистер Кардинел. Мы как раз про вас говорили. Передам. Значит, – обратился он к хозяину, – не забудьте, что сегодня вы его угощаете в этом «Баррибо».

– Угощаю? – Стэнвуд вздрогнул. – Скажите, что меня нет. Я умер.

– И не просите, дорогуша. Слово – это вам не кот намяукал. Передам, передам. Ясно, четверть второго, в баре. Пока-пока. – Он положил трубку. – А вам, я скажу, надо бы поторопиться. С души воротит, дорогуша, прямо труп какой-то. Ну, поболтали, и ладно, некогда мне лясы точить. Работа не ждет, дорогуша. Ой, звонок! Кого ж это принесло?

– Если ко мне, не пускайте, – напутствовал его Стэнвуд. Оставшись один, он предался размышлением, и они были приятны, хотя им мешал невидимый враг, ввинчивающий в череп раскаленные болты. Сообщение о Терри сняло бремя с души, а поскольку к бремени он не привык, ему стало немного легче.

Если Майк любит Терри, думал он, ему безразлична Эйлин.

А может, небезразлична?

Нет-нет!

Или «да»?

Все-таки – «да», решил Стэнвуд. На этой вечеринке Майк просто был любезен. Не грубить же будущей невесте хозяина! Странно, что он ничего не сказал. Хотя если все обстоит так, как говорит Огастес…

Что ж это она? Жаль-жаль. Вроде у Майка все есть: красив, обходителен, богат, как-никак – совладелец голливудского агентства. Понять невозможно, почему он ей не нравится.

Да, жаль Майка. Тот был ему другом; а с Терри он подружился, когда она целых два месяца прожила в Лондоне, пела в хоре популярного мюзикла. Они ходили в кафе, он ей рассказывал о своей любви к Эйлин, она ему – о жизни дома и о том, почему она убежала.

Прелесть, а не девушка, думал Стэнвуд. Хороша собой, остроумна, весела, словом, в самый раз для Майка. Но ничего не попишешь, так уж оно есть. С этой мыслью он перешел к более приятным предметам, конкретно – к тому, какие радости ожидают их с Эйлин, и от счастья задремал.

Дремал он недолго. Прямо над ним раздался рык, и, открыв глаза, он опять увидел Огастеса.

– Что еще? – устало спросил он. Огастес размахивал каким-то листочком.

– Телеграмма от родителя, – объяснил он. – Сейчас прогляжу и передам самую суть.

Он снял очки, положил их в футляр, а там – и в карман, извлек из кармана другой футляр, вынул очки, надел их, положил в карман второй футляр и откашлялся так, что присевший было Стэнвуд свалился на постель, словно его ударили тупым орудием.

– Суть, значит, – сообщил Огастес.

– Он деньги послал?

– Да, дорогуша, перевел тыщу долларов, но деньги – тлен. Не прилагайте, эт-та, к ним сердца. А тут вот чего: «Что такое вопросительный знак».

– А?

– «Ну запятая знаешь точка».

– Ничего не понимаю!

– «Ну запятая знаешь». Родитель, – раскрыл сокровенное Огастес, – велит, чтобы вы немедленно ехали в этот замок. Прям, я скажу вам, совпадение.

– Какой еще замок?

– Биворский. Ехали, значит, туда и сидели, пока он не даст отбой. Ну, дело ясное. Узнал, что Стокерша ваша явилась, и, эт-та, принимает меры. А насчет совпадения, там живет барышня мистера Кардинела.

Стэнвуд никак не мог вместить отцовского повеления.

– Уехать из Лондона в какой-то замок?

– Я бы на воздух съездил. Оч-чень полезно. Вам, дорогуша, вам. Воздух, молочко, яички свеженькие.

– Не поеду я ни в какой замок!

– Это вы говорите, дорогуша, а велит-то родитель. Не поедете, он денег не даст, что вы тогда запоете? Прям как в Писании: один сказал «Иду» – и не пошел, а другой сказал «Не иду», и пошел как миленький [3]. Против отца, дорогуша, не попрешь.

Даже туманный разум понял, что это правда. Стэнвуд застонал и зарыл лицо в подушку. Что теперь мечтать о долгих беседах с Эйлин? Да, он готовил неделями то, что прошепчет в ее перламутровое ушко, но ничего не выйдет. Она будет здесь, он – в замке. Как во многих фильмах, где она играла, молодые сердца разлучены в самую что ни на есть весеннюю пору.

– Биворский замок!.. – мечтательно произнес Огастес, так, словно смаковал бесценное вино. Среди миллионов, населяющих Лондон, никто не любил аристократию больше, чем он. Из преступного прошлого он вспоминал с удовольствием одно – как проник в кладовую графини, где его укусил жесткошерстный терьер. – А я его видел когда-то. Катался там на велике. Красивые места. Романтические. Кто бы мог подумать! Вот как бывает, а? Ну, дорогуша, подъем. Мойтесь-купайтесь, а я вам одеться приготовлю. Синий костюм, розоватую рубашку, носочки в тон, – перечислял Огастес, большой поклонник красоты. Он полагал, что хозяина никак не превратишь в картинку, но розоватая рубашка все-таки поможет.

Глава III

Среброголосый певец «Уэстерн Юниона», превзошедший соловья благодаря особым пастилкам, спел в трубку ту прекрасную песню, которая начинается словами:

С днем рожденья, С днем рожденья,

а продолжается, если кто забыл, так:

С днем рожденья, С днем рожде-е-е-нья!

Через час с небольшим Клод Персиваль Джон Деламер Коббодд, пятый граф Шортлендский, стоял у окна своего кабинета (Биворский замок, Кент), перебирая в кармане два шиллинга восемь пенсов, оставшихся от месячного пособия, выданного старшей дочерью. Думал он о том, насколько было бы лучше, если бы он ощупывал двести фунтов.

Солнце, пленившее в одиннадцать Огастеса Ворра, пленило в четверть двенадцатого и графа. Оно сияло. Оно золотило воду рва и башни замка. Оно играло на стенах, увитых плющом, от необитаемого крыла, сооруженного в 1259 году, до приспособленных к современности комнат, где обитало семейство. Но когда расшалившийся луч решился заглянуть в кабинет, он наткнулся на коренастого, незлобивого с виду человека, напоминающего дворецкого в скорби, и быстро исчез.

Дело в том, что двенадцатое