Он мгновенно очнулся. Особа смотрела на него так, словно нашла наконец сильного, надежного мужчину. Но суть не в этом; под фотографией стояла подпись:

Мисс Эйлин Стокер…

Кобболд-отец перекосился, словно обнаружил в кресле змею. Эйлин, видите ли! Стокер, чтоб ее так! Кино он не любил, актрис не видел, а эта ему не понравилась. Сирена, решил он. Плетет сети. Только и ждет, как бы ограбить хорошего человека. Осторожно взглянув еще раз, он прочитал:

…любимая всеми кинозвезда…

Прямо сейчас, «всеми»! Кто их пересчитывал? Он, во всяком случае, к ним не принадлежит. Искусство не знает границ и по всему миру множились клубы ее поклонников, но Эллери Кобболд не вступил бы ни в один из них, зато охотно поддержал бы сообщество, намеревающееся обмазать ее дегтем и выкатать в перьях.

Нижние строчки, помельче, он разобрал с трудом, но, разобрав, подскочил, словно пес, которому наступили на лапу тяжелым ботинком.

…приехала в Англию, чтобы сняться в двух фильмах на студии «Боннет и K°» (Лондон)…

Какое-то время он только пускал пузыри. Потом, собравшись с духом, кинулся к телефону.

– «Уэстерн Юнион», – потребовал он. – Алле! Это «Уэстерн Юнион»?

Он овладел голосом и произнес:

– Примите телеграмму.

Глава II

На следующее утро, примерно в тот час, когда просыпался лорд Пиблс, в Блокэм-хаусе (Парк-лейн, Лондон) спал молодой человек. У его кровати разместились цилиндр, брюки, вечерние туфли, два воздушных шарика и свистулька. Иногда он глухо стонал, словно страдая. Ему снилось, что его перекусила надвое акула, а это неприятно.

Мы не знаем, почему осторожно сказали «молодой человек». Скрывать нам нечего, то был Стэнвуд Кобболд, а заспался он потому, что пришел под утро с вечеринки, которую сам и давал в честь Эйлин Стокер, только что приехавшей в Англию.

Кроме горы, покрытой одеялом, мало что было видно, да и то не радовало глаз, поскольку природа, должно быть – из лучших соображений, одарила Кобболда-младшего не только золотым сердцем, но и лицом приветливого гиппопотама. А каждый знает, что гиппопотамы, если ты на них не помешан, заслуживают лишь одного поверхностного взгляда.

В комнату мягко вошел слуга по имени Огастес Ворр. Он всегда входил мягко. До того как обратиться на религиозном собрании, он был преуспевающим взломщиком и привык ступать как можно тише.

Однако, войдя, он обрел и резкость – громко поставил поднос на столик и шумно раздвинул шторы.

– Эй! – крикнул он так, словно сзывал коров на дюнах Ди [2]. Стэнвуд расстался с акулой и вернулся в мир. Там он немедленно сжал виски руками, заметив при этом: «О господи!» Ему показалось, что слуга, равно как и все остальное, сильно пожелтел.

– Завтр-рык, – прорычал упомянутый слуга, явственно полагавший, что обращается к глухому, который лежит в четверти мили от него. – Ешьте, пока не простыл. Вот яичко всмятку.

Некоторые слова доходят до глубин души. Одно из них – «яичко», тем более «всмятку». Чувствительный Стэнвуд задрожал.

– Унесите его, – сказал он мрачно и тихо. – И не громыхайте. У меня болит голова.

Огастес поправил роговые очки, пленившие Кобболда-старшего, и посмотрел на глыбу с рыбьими глазами, как смотрит пастух на непокорную овцу. Сам он был широким в плечах, лысым и ушастым. Глазки у него были маленькие, лицо – мучнистое. Иногда он цыкал зубом, чтобы выразить неодобрение.

– Голова, э? – переспросил он. – Сами виноваты, дорогуша. Слышал-слышал, как вы пришли. Всю мебель поопрокидывали. «Дэ, – сказал я, – он еще дождется, близок день отмщения». Плач, дорогуша, и скрежет зубов, вот как! Что ж, проснулись – ешьте завтрык, а потом пробежитесь вокруг парка.

Такая перспектива добила Стэнвуда Коббодда. Он натянул одеяло повыше, чтобы не видеть Огастеса. Даже в самом лучшем состоянии он полагал, что слуга в роговых очках – это уж слишком.

– День-то какой! – не унимался тот. – Птички щебечут, дорогуша, чуть не лопнут. Ну – раз-два! Помойтесь, а я пока костюмчик приготовлю.

Как это ни трудно, Стэнвуд приоткрыл один глаз.

– Выпить дайте.

– Не дам, дорогуша.

– Вы уволены!

– Ну прям! Глупость какая, уволен! Выпить я вам не дам, а дам СРЕДСТВО. Сходил, это, в аптеку, спросил, что у них от перепоя.

Оглядев пузырек, Стэнвуд немного оживился, словно встретил старого друга.

– Да, – сказал он, встряхивая темную жидкость. – Бывало, принимал. Очень помогало.

Вынув пробку, он отхлебнул лекарство, и, хотя вид у него был такой, словно в него попала молния, ему явно стало легче. Как-никак он убрал руку, которой придерживал голову, чтобы не раскололась.

– Уф-фф! – произнес он.

Огастес все еще удивлялся, что его думали выгнать.

– Уволен, это надо же! Как же вы меня уволите, если папаша меня к вам приставил, на манер ангела? Прям и сказал: «Ворр…» Так и вижу: стоит, эт-та, в офисе, жилетка расстегнута, и молит-просит. Значится, «Ворр, дорогуша, доверяю вам моего сына. Смотрите за ним, чтобы он стал такой, как вы».

– А как насчет взлома? – поинтересовался Стэнвуд.

– С этим я, дорогуша, завязал, – сухо ответил Огастес. – Прозрел, слава господу, и завязал. А что ж это вы дружку своему сказали, что я, эт-та, взломщик?

– Ничего я не говорил.

– Уж прям, дорогуша! А как он узнал бы? То-то с вами и плохо, много болтаете. Третьего дня зашел я к мистеру Кардинелу, позаимствовать журнальчик, а он и спроси: «Значит, вы взламывали сейфы?». Я говорю: «А что?» Он говорит: «И фамилия ваша Ворр. Смешно получается!» Я говорю: «Мне пятьдесят семь человек на это у-ка-зы-ва-ли». Он говорит: «Что ж, поздравляю, у вас пятьдесят семь умных знакомых». И кладет, эт-та, мелочь какую-то в ящик, а ящик запирает. Нехорошо, дорогуша, обидно.

– Майк никому ничего не скажет, – заверил Стэнвуд.

– Не в том дело, дорогуша. Если кто спасен, нехорошо тыкать ему в морду былые грехи. Мистер Кардинел был на этой вашей вечерушке?

– Был, – сдержанно ответил Стэнвуд.

Мысль о друге вызывала неприятные воспоминания. На упомянутой вечеринке тот уделил слишком много времени мисс Стокер, а она, в свою очередь, не протестовала. Конечно, это ерунда, но Майк так непозволительно красив, что всякий воздыхатель заволнуется, тем более если у него нет иллюзий о собственной внешности.

– И не пил, – продолжал Огастес. – Он свою меру знает. Вот обедал тут, у нас, и что? Полбутылочки. Брали бы с него пример. Уж как страдает,