но для него они маловаты, и потому он решился предложить их „месье Пьеру“. Пьер, любивший пощеголять, как все молодые французы, пришел в восторг от подарка и, пользуясь отсутствием матери, начал тут же прилаживать новые пряжки к ремешкам своих бриджей. Нормандец, которого Пьер не пустил на порог, наблюдал за ним через открытую дверь, как бы желая разделить с юнцом его простодушную радость.
– Берегитесь, – сказал он сыну привратницы шутливо-назидательным тоном, отчетливо произнося каждое слово, – берегитесь, мой маленький друг, не то заделаетесь щеголем и через несколько лет, когда вы пожелаете отдать свое сердце какой-нибудь юной красавице, она может сказать вам… – Тут он возвысил голос: – „Нет, покорно благодарю! Я выйду замуж за мужчину, а не за жалкого франтика! Я выйду за человека, который своими достоинствами приумножит славу всего человеческого рода“.
Полностью привести слова кузины Клеман не рискнул. Его сентенция (отсылавшая к событию намного более значительному в его судьбе, нежели нынешний эпизод с пряжками) нашла горячий отклик у Пьера: отроку нравилось воображать себя в роли влюбленного, пусть даже отвергнутого; понравилось ему и упоминание о „достоинствах“, „славе“ и „человеческом роде“ – за всем этим проступала та самая гражданская добродетель, о которой столько кричали вокруг.
Однако Клемана куда больше интересовало, что думает по поводу его слов невидимая молодая особа. От нее не было никакого знака. Но вечером, когда он возвратился в гостиницу, за спиной у мадам Бабетты, подавшей ему свечу, послышалось тихое пение – женский голос напевал арию, которую он два вечера подряд выводил под окном без всякого видимого успеха. И словно бы вдохновленный этой мелодией, он подхватил ее и звонко пропел, пока шел через двор.
– Так вот кто наш оперный тенор! – воскликнула мадам Бабетта. – Смотри-ка, нормандский пастушок распевает не хуже Бупре, – восхитилась она, назвав имя любимца публики из маленького театра по соседству.
Пьер обомлел от замечания мамаши и решил приглядеть за нормандцем (по-прежнему, думается мне, беспокоясь только о деньгах, а вовсе не о Виргинии).
Наутро, к удивлению матери и сына, мадемуазель Канн выразила робкое желание выйти на улицу – купить себе кое-что. Еще месяца полтора назад мадам Бабетта сама беспрестанно уговаривала девушку пойти прогуляться, а теперь, когда та наконец изъявила готовность, привратница не могла в это поверить, будто всегда ожидала, что Виргиния до конца своих дней просидит у нее в заточении. Вероятно, Бабетта надеялась держать Виргинию под приглядом, пока девица не перейдет из ее дома в дом племянника – женой месье Морена.
Одного быстрого взгляда мадам Бабетты на Пьера было достаточно, чтобы сын без слов понял приказ матери тайком проследить за Виргинией и выскользнул за ворота. В конце улицы девушка остановилась и посмотрела по сторонам. Никого не увидев, она пошла назад таким скорым шагом, что Пьер едва успел юркнуть в подъезд. Потом он снова осторожно высунул голову наружу. Кругом все было тихо – пустынные неприглядные городские задворки. Но вот кто-то окликнул Виргинию… вернее, молча коснулся ее руки… Кто-то, кого Пьер не знал, на миг выступил из темного переулка. От неожиданности Виргиния вздрогнула и, кажется, сдавленно вскрикнула, но в следующее мгновение она, по-видимому, узнала незнакомца и вместе с ним скрылась в переулке. Пьер быстро прокрался к углу улицы, но в переулке уже никого не было: вероятно, пара свернула в какой-нибудь боковой проход. Пьер сразу пошел домой и все рассказал матери, чем привел ее в крайнее изумление. Не успели они обсудить происшедшее, как в привратницкую вернулась Виргиния. Лицо ее ожило, зарумянилось – впервые после смерти отца».
Глава седьмая
«Как я уже говорила, бо́льшую часть этой истории я узнала благодаря старику Флешье, интенданту имений де Креки. Если помните, он повстречал в Лондоне своего товарища, управлявшего их парижским имуществом… Несколько лет спустя – незадолго до смерти милорда – мы проводили лето в Девоншире и однажды захотели взглянуть на французских военнопленных в Дартмурской тюрьме. С одним мы разговорились, и, представьте, это оказался не кто иной, как Пьер, о котором я слыхала когда-то в связи с печальной судьбой Клемана и Виргинии. Он и сообщил мне многие подробности об их последних днях. Его рассказ пробудил во мне сочувствие ко всем действующим лицам тех страшных событий – даже к Морену-младшему, о котором Пьер вспоминал очень тепло, хотя прошло немало лет.
Итак, в тот день, когда Виргиния после долгих месяцев заточения в привратницкой впервые вышла на улицу, молодой Морен наведался вечером к тетке и сразу заметил перемену в наружности девушки. Не думаю, чтобы она показалась ему краше, чем прежде. Во-первых, она и прежде была не красавица, а во-вторых, Морен в своей влюбленности достиг той удивительной стадии, где красота или некрасивость любимой ничего не значит: девушка околдовала его, и он смотрел на нее очарованным взором. И все же нельзя было не увидеть нежного румянца на щеках и света в ее очах. Она будто вырвалась из толщи безысходности и открылась навстречу новой, счастливой жизни. И если прежде он почтительно склонялся перед ее неизбывной печалью и безмолвно сострадал ее горю, то теперь, когда она повеселела, его сердце воспарило на крыльях окрепшей надежды. Вероятно, даже в унылом однообразии дней в тесной привратницкой тетушки Бабетты время делало свое дело, и ему оставалось лишь немного помочь времени. Так он думал.
И назавтра, под предлогом каких-то хозяйственных нужд, Морен снова явился в гостиницу „Дюгеклен“ и преподнес – не столько тетке, сколько ее комнате – букет из роз и гераней, перевязанных трехцветной лентой[55]. Виргиния сидела у окна с каким-то шитьем: она охотно помогала мадам Бабетте с подобной работой. При виде цветов глаза девушки заблестели, и она вызвалась поставить букет в вазу. Виргиния развязала ленту, брезгливо бросила ее на пол и оттолкнула ножкой подальше от себя. Но даже эта детская выходка, это демонстративное попрание святого для Морена символа не возмутило, а умилило его.
Покидая привратницкую, Морен наткнулся на Пьера. Пока он был внутри, мальчик из-за спины Виргинии пытался привлечь к себе его внимание при помощи разных гримас и жестов, но месье Морен не видел ничего, кроме мадемуазель Канн. Однако Пьер не привык легко сдаваться и подкараулил месье Морена снаружи. Приложив палец к губам, Пьер на цыпочках пошел рядом с кузеном и не разомкнул рта, пока они не отдалились на такое расстояние, откуда из привратницкой их нельзя было ни видеть, ни слышать, даже если бы кто-то из
