Но Шульц даже не слушает, он стонет:

– И мне всегда так плохо от алкоголя!..

В восемь двадцать заходит Лаутербах.

О Лаутербах! О Эрнст! О, мой Эрнст Лаутербах!

Синяк под глазом – раз. Левая рука на перевязи – два. Лицо в ссадинах – три, четыре, пять. На голове черный шелковый платок, пропахший хлороформом, – шесть и семь. И этот нос, этот распухший кровоточащий нос! Восемь! И эта нижняя губа, наполовину рассеченная, вспухшая. Девять! Нокаут, Лаутербах!

Короче говоря, в минувшее воскресенье Эрнст Лаутербах усердно и с самоотдачей занимался политической агитацией среди населения. Оба сослуживца возбужденно кружат вокруг него.

– Ох, проклятье! Мужик! Хорошо же тебя отделали.

– Ох, Эрнст, Эрнст, ничему тебя жизнь не учит!

Лаутербах садится очень скованно и осторожно:

– Это еще пустяки. Видели бы вы мою спину.

– Мужик, да как же так можно?..

– Такой вот я! Я мог бы сегодня остаться дома, но подумал о вас, ведь сегодня столько дел.

– И между прочим, сегодня день увольнений, – говорит Пиннеберг.

– Кто опоздает, тот воду хлебает.

– Слушай, не говори так! Мы же дали честное слово…

Входит Эмиль Кляйнхольц.

Кляйнхольц, к сожалению, трезв этим утром, он настолько трезв, что чувствует запах водки и пива, исходящий от Шульца, даже стоя в дверях. Он заговаривает первым, делает первый шаг:

– Ну что, снова бездельничаете, господа? Хорошо, что сегодня день увольнения, одного из вас я уволю. – Он усмехается. – Работы не хватает, да?

Он смотрит на своих сотрудников с триумфом, они смущенно пробираются к своим местам. И вот Кляйнхольц продолжает:

– Да, мой дорогой Шульц, вам бы, конечно, хотелось проспаться с похмелья в конторе за мой счет. Промочили горло на похоронах, да? Знаете что? – Он задумывается. Затем у него появляется идея. – Знаете, садитесь-ка в грузовик и езжайте на мукомольный завод. И поаккуратнее с тормозами, там будет довольно крутой подъем и спуск, я скажу водителю, чтобы он за вами приглядывал и дал вам затрещину, если вы забудете затормозить.

Кляйнхольц смеется, он думает, что шутка уморительная. Хотя насчет затрещины, конечно, он не всерьез, даже если это и было сказано с серьезным видом.

Шульц собирается уйти.

– Вы что, уходите без документов? Пиннеберг, подготовьте Шульцу накладные, он ведь сегодня не может писать, у него руки трясутся.

Пиннеберг начинает писать, радуясь, что для него нашлась работа. Затем он передает Шульцу документы:

– Вот, держи, Шульц.

– Одну минуту, господин Шульц, – говорит Эмиль. – Вы не сможете вернуться до двенадцати, а по договору я могу вас уволить только до двенадцати. Знаете, я все еще не знаю, кого из вас троих мне уволить, мне нужно подумать… И поэтому я вас увольняю заранее, знаете ли, вам будет о чем подумать во время поездки, а если вы еще и хорошенько поработаете тормозами, мне кажется, вы в момент протрезвеете, Шульц!

Шульц стоит и беззвучно шевелит губами. Как уже говорилось, у него желтое морщинистое лицо, и этим утром он выглядит не очень здоровым, но то, что сейчас стоит перед ним, – это жалкое подобие человека…

– Вперед! – говорит Кляйнхольц. – А когда вы вернетесь, доложите мне. Тогда я скажу вам, уволены вы или нет.

Итак, Шульц уходит. Дверь закрывается, и медленно, дрожащей рукой с обручальным кольцом, блестящим на ней, Пиннеберг отодвигает от себя пресс-папье: «Теперь моя очередь или Лаутербаха?»

Но с первого слова он понимает: это Лаутербах. С Лаутербахом Кляйнхольц ведет себя совершенно иначе: Лаутербах глупый, но сильный; если его слишком разозлить, он просто полезет в драку. С Лаутербахом так не поступишь; с ним нужно действовать по-другому. Но Эмилю и это под силу.

– Мне жалко на вас смотреть, господин Лаутербах. Под глазом синяк, нос красный как мак, вы едва можете говорить, а одна рука… Как вы можете работать в полную силу? И вы, без сомнения, хотите получать полноценную зарплату.

– Я от работы не отказываюсь… – говорит Лаутербах.

– Полегче, господин Лаутербах, полегче. Знаете, политика – это хорошо, а национал-социализм, возможно, очень хорош – увидим после следующих выборов и будем от этого отталкиваться, но чтобы именно я должен был нести убытки…

– Я всю работу сделаю, – говорит Лаутербах.

– Ну что ж, – мягко отвечает Эмиль. – Посмотрим. Не думаю, что сегодня вы способны сделать ту работу, что у меня есть… Вы ведь совершенно больны.

– Я не отказываюсь от работы, – повторяет Лаутербах. – От любой…

– Ну, раз вы так считаете, господин Лаутербах! Только что-то мне не верится. Броммен меня подвела, и нам нужно еще раз прогнать озимый ячмень через веялку, и я, собственно, хотел попросить, чтобы вы это сделали…

Даже для Эмиля это в высшей степени подло. Потому что, во-первых, крутить веялку – это работа вовсе не для служащего, а во-вторых, для этого нужны две здоровые и очень сильные руки.

– Вот видите, – говорит Кляйнхольц. – Я так и думал, сегодня вы инвалид. Идите домой, господин Лаутербах, но зарплату за эти дни я вам не заплачу. Вы же никакой болезнью не болеете.

– Я буду работать, – упрямо и зло твердит Лаутербах. – Я буду крутить веялку. Не бойтесь, господин Кляйнхольц!

– Хорошо, я подойду к вам до двенадцати, Лаутербах, и скажу насчет увольнения.

Лаутербах что-то недовольно бурчит и уходит.

Теперь они остались вдвоем. «Теперь моя очередь», – думает Пиннеберг. Но к его удивлению Кляйнхольц говорит совершенно дружелюбно:

– Что за народ эти ваши сослуживцы, просто куча дерьма, один хуже другого, никакой разницы.

Пиннеберг не отвечает.

– Ну, вид у вас сегодня совсем праздничный. Вам я уж точно не могу дать грязную работу? Сделайте мне выписку по счету для конторы имения Хенов за тридцать первое августа. И особенно следите за поставками соломы. Они однажды привезли овсяную солому вместо ржаной, и целый вагон был забракован.

– Знаю, господин Кляйнхольц, – говорит Пиннеберг. – Это был вагон, который отправлялся в конюшню ипподрома в Карлсхорсте.

– Вы молодец, – говорит Эмиль. – Вы настоящий профессионал, господин Пиннеберг. Если бы у нас все были такими, как вы! Ну что ж, займитесь этим. И доброго вам утра.

И он уходит.

«О Ягненочек! – радуется Пиннеберг. – Ягненочек! Больше нам не нужно бояться ни за мою работу, ни за Малыша!»

Он встает и берет папку с заключениями эксперта, потому что вагон с соломой тогда оценивал эксперт.

– Каков же был баланс на тридцать первое марта? Дебет. Три тысячи семьсот шестьдесят пять марок пятьдесят пять пфеннигов. Итак…

Он отрывает взгляд от бумаг, словно пораженный громом:

– Ведь я, осел, дал другим честное слово, что уволюсь, если