В «Бар-и-Тоне» встретился Фредерик, вылощенный, как никогда, рассказывал о своих таинственных приключениях и успехах и нисколько не успокоил Жюля. «Дорогой мой, молоденькие не прощают. Твоя Роза норовистая лошадка, но хороша, ничего не скажешь… Я бы такую охотно взял в свою кавалерию…» Оба расстались задумчивые.

Фредерик направился в «Ласточки», разумеется, не для надзора за своей Люлю! Куда ей… Но ведь надо же время провести, дни ужасно долгие. Фредерик завёл обыкновение развлекаться болтовнёй с мадемуазель, которая царила в «Ласточках» с тех пор, как хозяйка отсутствовала… Разговаривать со старой злючкой было забавно, потому что она ненавидела Дору… Как начнёт о ней сплетничать, только держись… А тут ещё это сумасшествие Доры: нянчится в Гарше со старым паралитиком, а он совсем расслабленный: «А-ба-ба-ба-ба…»

Фредерик потехи ради разжигал честолюбие мадемуазель. Это оказалось делом нетрудным. Неведомо для самой мадемуазель, у неё была натура светской дамы. И сутенёр, который любил пленять женщин, примешивал к серьёзному делу утехи тщеславия, заигрывая даже с этим невероятным отребьем.

— А ведь здесь всё на вас держится, Мари.

Ему она позволяла называть её по имени. Мари… даже любопытно, что-то приятное, позабытое…

— И до чего же обидно, что этого как будто никто не замечает… Я недавно сказал Жюлю: «Знаешь, старик, твоя кузина совсем не то, что твоя жена».

Ах, вот как! Мадемуазель польщена и жеманно вертит головой.

— Только вот что он мне ответил… У Доры, говорит, патент…

Теперь все в «Ласточках» толкуют об этом патенте. Люлю он снится. Вот если б у неё с Фредериком был патент. И барышни ведут меж собой разговоры о патенте. А мадемуазель думает втихомолку, что если б этот патент как-нибудь достался ей, она оставила бы Жюля в покое… а вернее всего, оставила бы его на бобах…

Когда Жюль вернулся, он весь кипел. Думал только о патенте. Что делать, чёрт бы их всех драл! Что делать? Он поговорил об этом со своей кузиной… Но с кузиной, конечно, ни слова о Розе… потому что кузина…

— Понимаешь, будь тут хозяйкой сообразительная женщина, можно было бы заведение перевести в другое место. У меня протекция есть — сенатор Бреси. Поставить всё на широкую ногу в восточном вкусе… одеть девок в шальвары или в кимоно… Фонтан… Представляешь?

И мадемуазель позволяла ему говорить с ней на «ты». Она мечтала вместе с ним. Ей и в голову не приходило, что речь идёт не о ней. О, разумеется, никаких шашней с Жюлем, — он ведь родственник… Но патент… патент…

— Представляешь?.. Мозаика… колонны… Одним словом, красота! Обстановочка шикарная…

И в мечтах он видел там Розу царицей. Но мадемуазель уже царила там сама. И Фредерик, прихлёбывая маленькими глоточками вишнёвую наливку, думал, что стоит ему захотеть, и Роза… Катись, старик Тавернье!

— Как же быть? — спросила мадемуазель.

А в ту же ночь девицы выбежали полуголые, в одних чулках, в газовых шарфах, с распущенными волосами, прижимая к груди сложенную шаль, какую-нибудь рубашку, какую-нибудь нелепую безделушку, свои убогие сокровища; на улице раздавались испуганные вопли, а из одиннадцатого номера повалил густой дым, вырываясь из окон с разбитым витражем, где Лоэнгрин упал осколками к ногам Жанны д’Арк под стаей ласточек, озарённых пламенем пожара. Дом уже пылал, как стог соломы, когда примчались пожарные в чёрных кожаных куртках, в золотых касках, с бесполезными красными лестницами, оглашая воздух пронзительным воем сирены. Какими странными были окна там, на верхнем этаже, всегда запертые окна, которые кто-то тщетно пытался высадить… Тянуло невыносимым жаром, от дыма першило в горле и поднимался кашель, громко шлёпала мощная струя воды из пожарного шланга: шлепс-с-с! шлепс-с-с! Люди шарахались от брызг, словно вода была страшнее пожара.

Мадемуазель и Жюль Тавернье переглянулись. Кто же из них? А может быть, Фредерик? Его тут не было. Невозможно поверить, что загорелось случайно, стоит вспомнить последний их разговор… Фредерика тут не было… но, может быть, это сделал Фредерик… Может так, а может и не так… А Жюль? Ведь Жюлю это было на руку… Да, на руку. Мадемуазель так и сказала с угрозой в голосе. Жюль заметил, что она спасла всё своё барахло, решительно всё, что было в её каморке… Все её пожитки громоздились на улице, и она сидела на них как курица на яйцах…

— Мне на руку? Ещё что скажешь?

Они уже стали врагами, выступали в роли обвинителей. Они подняли перепалку, не думая о том, что кругом народ. Улицу запрудила толпа. Из девятого номера люди вытаскивали всё, что могли, боясь, что их дом тоже займётся… На улицу тащили тюфяки, клетки с птицами…

Люлю вопила. У неё были обожжены плечи. Толпа вокруг рокотала, над девицами смеялись. Люлю вопила.

— Надо отвести её в аптеку.

— В таком виде? Хоть бы накинули на неё капот или пальто.

Люлю рыдала. Её переполняла ненависть… Из-за этого пожара у неё ожоги, да, у неё, у неё… Кто же подпалил? Кто? Сволочи!.. Вдруг она крикнула:

— Я знаю, кто поджёг! Рабочий из девятого номера! Рабочий из девятого номера!

И тут всех осенило. Ну да! Конечно! Рабочий из девятого номера! Все тотчас же вспомнили… Тут много оказалось свидетелей скандала, когда Эжен Мере грозился… Да он и сам был тут, в толпе, не ведая опасности; стоял без куртки, в рубашке с засученными рукавами, держал на руках двух ребятишек, рядом с ним была его жена, полуодетая, с заспанным лицом…

— Рабочий! Рабочий! — завопили со всех сторон. — Бей его! Бей! Сволочь!

И вскоре улица, увенчанная дымом, вывернулась наизнанку, как рукав, как циклон, изменивший направление, началась ужасная толчея… Чуть не сбили с ног пожарных, чуть не оборвали шланг, чуть не заглушили гуденье пламени, которое выло и шипело, как огонь в горне, и нисколько не боялось воды, потому что ему на помощь пришёл ветер, и пожар перекинулся на соседний дом, — загорелся теперь и девятый номер, оттуда ещё выбегали люди в одних рубашках: мелкие ремесленники, спасавшие ящик с инструментами, дети, женщины.

— Смерть ему! Смерть!

В гуще толпы выла истошным воем Эмили, прижимая к груди детей, а Эжен Мере, не понимая, что происходит, отбивался как бешеный, но пал перед численным превосходством нападающих, весь в крови, с оторванным ухом, с безумным взглядом, с рассечённой губой. В воздухе пролетел стул и сбил его с ног. Теперь всё было ясно: поймали преступника.

Жюль посмотрел на мадемуазель и сказал:

— Как раз вчера с завода